Вячеслав Перепелица - Чехия и чехи. О чем молчат путеводители Страница 13

Чехи, несмотря на некоторую их сдержанность, нация не только улыбающаяся, но и смеющаяся. Даже малознакомый чех охотно и добродушно посмеется вместе с вами над забавной ситуацией или небольшим недоразумением. Отсюда можно сделать скоропалительный вывод: понятия о комическом у нас совпадают. Не пребывают в скорбном безмолвии над кружками пива и компании чехов, особенно молодых. Постоянно оживленный разговор прерывается взрывами смеха, но вот над чем они смеются – поди разбери. Согласитесь: понимание шуток на чужом языке, тем более высказывание собственных острот предполагает очень высокую степень владения этим языком. Это почти то же самое, что думать на иностранном языке… Говоря о чешском юморе, мне придется прибегнуть к теоретическим изысканиям и наблюдениям русских, давно живущих в Чехии. Прежде всего хочется заключить, что чехи, испытавшие сильное влияние немецкой культуры, в значительной степени переняли и особенности немецкого юмора. А немецкому остроумию присуща явная сосредоточенность на «анально-фекальной» сфере, в то время как юмор русский, французский и южнославянский черпают вдохновение в области сексуальной. Множество грубоватых немецких шуток (и ругательств) вертится вокруг «дрек мит пфефер» (дерьмо с перцем) и прочих «дрек». Я также множество раз слышал от других (но сам не наблюдал, врать не буду), что чуть ли не вершиной остроумия у немцев считается, когда кто-то в веселой разнополой компании случайно или неслучайно с шумом выпускает кишечные газы. При этом виновник изображает легкое смущение, а остальные жизнерадостно ржут и хором кричат: «На здоровье!» Насколько такая грубость характерна для чешского юмора? Некоторые полагают, что да, характерна. Очень косвенным аргументом в пользу данного утверждения можно считать несколько вольное обращение чехов с глаголом насрать. В то время когда при нашей нынешней лингвистической распущенности граница водораздела между приемлемым и неприемлемым в приличных компаниях и на телеэкране колеблется между словами попа и жопа, некоторые чехи, вроде бы не отпетые грубияны и не представители богемы, желающие «эпатировать буржуа», легко так употребляют последнее. Однажды к нашему гиду подбежала интеллигентная дама с глазами, полными слез: «Михаил, ну почему чехи такие грубые?! Я контролеру говорю, что потеряла билет на фуникулер, а он мне отвечает: „Да насрачь, проходите!“». В моей группе очаровательная молодая туристка потеряла на выезде из страны пруводку – листочек с паспортными данными, который требовался для прохождения границы до вступления Чехии в Шенген. Хоть я и объяснил ей, что сей документ строго необходим только при въезде, а уж выпустят без него обязательно, но слезы продолжали литься из прекрасных глаз, пока добрый пожилой пограничник, желая утешить красну жабку, не сказал ей проникновенно: «Насрачь». И даже изобразил неприличным жестом, как эту бумажку стоило бы использовать.

Не знаю, убедит ли вас мое лингвистическое наблюдение… Наша интеллигентная и не распущенная на язык дама после посещения, допустим, налоговой инспекции скорее выскажется так: «Они меня просто затрахали!» Вряд ли она, описывая какой-либо свой промах, скажет: «Да, надо признать, тут я сама обделалась». А почему, собственно? Ведь понятие, скрытое за первым эвфемизмом, более интимное, чем второе. Действительно ли разный характер юмора у нас с чехами?

Вот уж, казалось бы, бесспорное доказательство – «Бравый солдат Швейк», из которого мы и черпаем наши изначальные представления о чешском юморе. Вот уж где «анально-фекального» в избытке: «Тут милейший пан Еном так оглушительно пукнул, что маятник у стенных часов остановился. Пан Билек расхохотался, подал пану Еному руку и сказал: „Милости прошу, войдите, пан Еном, присядьте, пожалуйста, надеюсь, вы не накакали в штаны?“ ˂…˃После этого пан Еном был опозорен в трактире, куда ходил Билек, и всюду, во всем квартале, его иначе не звали, как „засранец Еном“». А чего стоит «обделавшийся» кадет Биглер: «… засопел, начал всхлипывать и горько расплакался. Потом начал тужиться, утирая слезы. Затем использовал тетрадку, озаглавленную „Схемы выдающихся и славных битв австро-венгерской армии, составленные императорским королевским офицером Адольфом Биглером“. Оскверненная тетрадь исчезла в дыре и, упав на колею, заметалась между рельсами под уходящим воинским поездом».

Правда, здесь описывается солдатский быт, тюремно-казарменный, сугубо мужской. К тому же сам Гашек настаивал на брутальном характере своего творчества, насмехаясь над обвинениями критиков в «грубости» и «неприличности». Да и «сексуального» неприличия по прежним строгим меркам у него хватало: «Швейк подошел к постели. Как-то особенно улыбаясь, она смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем, приподнимая нежную материю, которая покрывала и скрывала все, приказала строго: „Снимите башмаки и брюки. Покажите…“ Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдат Швейк мог с чистой совестью отрапортовать: „Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все желания барыни я исполнил и работал не за страх, а за совесть, согласно вашему приказанию“».

Будучи семиклассником, я запомнил диалог своей начитанной бабушки и продвинутого папы. «Борис, ты позволяешь ребенку читать такую гадость?!» – «Пусть читает, пусть учится понимать настоящий юмор!»

У замечательного чешского классика Богумила Грабала есть целая глава о несостоявшейся любви главного героя: «… я никогда уже не увидел Манчинку, разве что спустя много лет, потому что Манчинку с тех пор прозвали Манчинка-засранка, ведь Манчинка так разволновалась во время белого танца и была так тронута моим признанием в любви, что пошла в уборную при пивной, где пирамида фекалий чуть ли не доставала до отверстия в настиле, и ее ленты и ленточки окунулись в содержимое этой деревенской выгребной ямы, после чего она вернулась из темноты в освещенный зал, и ее разметавшиеся под действием центробежной силы ленты и ленточки забрызгали и заляпали всех тех танцоров, что оказались поблизости».

Лишь через пять лет герой разыскал свою Манчинку и повез ее в дорогой отель в горы на выигранные в лотерею деньги. И счастье было так возможно, и все мужчины завидовали ему из-за Манчинки, все каждый вечер наперебой старались ее отбить, по Манчинке вздыхал сам фабрикант Ина. Светило солнце, стоял конец февраля, Манчинка подолгу каталась на лыжах…

«… и моя Манчинка, как всегда, ехала прогулочным шагом мимо ряда загорающих постояльцев, и воистину прав был фабрикант Ина, сказавший, что Манчинку нынче так и хотелось расцеловать, однако стоило Манчинке миновать первых солнцепоклонников, как я увидел, что женщины смотрят ей вслед, а потом хихикают в кулак, и чем ближе она была ко мне, тем отчетливее я видел, что женщины давятся от смеха, а мужчины откидываются назад, прикрывая лицо газетой, притворяясь, будто потеряли сознание или загорают с закрытыми глазами, и вот Манчинка подъезжает ко мне, минует меня, и я замечаю, что на одной из ее лыж, прямо за ботинком, лежит огромный кусок дерьма, величиной с пресс-папье… И когда фабрикант Ина поглядел на то, что по нужде оставила Манчинка на задней части своей лыжи где-то там за карликовыми елочками на отроге Золотого взгорья, то фабрикант Ина упал в обморок, а Манчинка залилась румянцем по самые волосы…» И герой теряет свою возлюбленную уже навсегда: «Манчинка выехала гордая и неприступная, дабы исполнились слова Лао-цзы: только человек, познавший свой позор и сберегший свою славу, достоин уважения под этими небесами…»

Однако нигде больше фекалийной тематики я у чешского классика не встретил. Ну есть у Милана Кундеры целое эссе о говне (именно так, простите), занимающее несколько страниц в «Невыносимой легкости бытия». Правда, автор претендует здесь на философские глубины, а отнюдь не на юмор. «В рассуждении Скота Эриугены мы можем найти ключ к некоему теологическому оправданию (иначе сказать – теодицее) говна…» И уж совсем притянутым за уши будет эпизод из любимого моего Михала Вивега, когда маленький Карлик, ожидая в день святого Микулаша традиционного черта, от страха обкакался и уснул под столом.

Итак, я чувствую, что следование по этой неароматной тропе на пути познания чешского юмора заведет нас в тупик. Еще многие считают, что для чехов характерен черный юмор. Тоже, если постараться, примеры можно найти, но опять-таки будет их слишком мало. Конечно же в первую очередь вспоминается Гашек: «В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с Бартуньковской мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке всадили нож в спину. С этим ножом пришел он домой, и, когда жена снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи никуда не годились – до того были зазубренные и тупые. Потом его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в Кундратицы». Сам мрачноватый характер Гашека такой юмор предполагал, а уж тема мировой бойни тем более. «После войны здесь хороший урожай уродится, – после небольшой паузы проговорил Швейк. – Не надо будет покупать костяной муки. Для крестьян очень выгодно, если на их полях сгниет целый полк; короче говоря, это для них хлеб. Одно только меня беспокоит, как бы эти крестьяне не дали себя одурачить и не продали бы понапрасну эти солдатские кости сахарному заводу на костяной уголь».