Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 3 Страница 13

На этой площади в Копенгагене жил датский философ Срен Киркегор

Нет наслаждения без расплаты. Его отец некогда (еще подростком) проклял Бога. И потом в нем всегда жило предчувствие того, что его дети не переживут возраста Христа… Странно, но ни один из них так и не перешагнул за эту черту. Когда отец был в преклонном возрасте, среди его детей (а их было семеро) начался настоящий повальный мор. От семи детей в живых осталось двое сыновей. Отцом овладела жуткая меланхолия. Каково ощущать себя Иовом на пепелище надежд. Увы, крайняя степень меланхолии привела сына к безумию, а затем и к преждевременной смерти. Есть некий трагизм в том, что оба брата прожили менее 34 лет. В такой вот мрачной атмосфере страхов и сомнений рос Киркегор, словно ощущая нависший над ним безжалостный рок. Свои отношения с отцом философ впоследствии назвал «крестом, установленным на могиле желаний». Это отразилось на впечатлительном уме молодого человека. Ему стало казаться, что их семья «должна исчезнуть, должна быть стерта могучей Божьей дланью, должна быть забыта как неудавшаяся попытка». Разумеется, и Бог делает попытки, которые не назовешь удачными, но не в этом случае.[38]

После смерти отца С. Киркегор вошел в пору умственной зрелости. Он стал-таки кандидатом теологии. Вскоре он анонимно опубликовал критическую работу «Из бумаг еще живущего», где укорял Х.К. Андерсена, говоря, что это «несчастный бедолага» и что в его сказках «совершенно отсутствует какая-либо жизненная философия». По некоторым свидетельствам, он, как и Достоевский, страдал припадками эпилепсии, что по датским законам считалось тогда опасным и позорным. Киркегор влюбился в Р. Ольсен, которая была моложе его на десять лет, но за помолвкой последовал его отказ от свадьбы. Жестокий удар для девушки, искренне его любившей. П. Роде пишет о них так: «Она была дитя природы, юное и невинное, вдохновляемое само собой разумеющейся самоотверженностью. Он же был артефактом, высокоценным искусственным продуктом, тысячу лет выводимым в пробирке; он был человеком, переполненным сознанием греха задолго до свершения самого греха; одним словом, как биологическое существо он был калекой». Тем не менее этот вагнеровский продукт может увлечь, ранить или даже убить живую душу. «Он пожертвовал мною ради Бога», – скажет его возлюбленная. Он так объяснил свой поступок: «Немало мужчин стали гениями благодаря женщине… но кто в действительности сделался гением, героем, поэтом, святым благодаря той, которая стала женой? Если бы я женился на Регине, то никогда не стал бы самим собой». Любовь не разрубила гордиев узел философии, как и отказ от нее. Возможно, он просто не мог любить и быть мужем. Это лишь пустое оправдание своих собственных несовершенств, которые раскрываются им в его же псевдониме, который он принял, – «Иоганнес Климакус». Возможно, тут большая часть ответа.[39] Все это, разумеется, не могло не отразиться самым негативным образом и на творчестве философа.

Философские взгляды он выразил в работе «Или – или», написанной им в 1843 году. Киркегор считал необходимым не только обосновать кредо своей жизни, но и воплотить его в реальность. Его мятежный ум обрушился на церковь, общество и государство. Спасение он видел в установлении некоего этического идеала, которому надо следовать в этой жизни вопреки всем превратностям судьбы. В «Или – или» есть строки: «Дон Жуан, следовательно, – это воплощение демонического начала, определяемого как чувственное; Фауст – воплощение того же начала, определяемое как интеллектуальное или духовное, что исключается христианским духом».[40] Возможно, сам Киркегор – охладевший Дон Жуан, ставший в конце жизненного пути Фаустом. Не случайно, два начала (дух и плоть) жили в нем рядом, переплетаясь, то и дело вступая друг с другом в непримиримую, смертельную вражду. Что же до его таланта, то иные даже утверждают, что «как психологу ему был равен лишь Достоевский» (Р. Касснер). Не хотелось бы винить датское общество в том, что оно отнеслось без должного почтения и пиетета к философу. Тем более что все общества одинаковы как в счастье, так и в несчастье. Правда, в его наследственности видны черты жестокости, как и в его отце. Но данная черта кажется вообще характерной для западной цивилизации. Запад – это общество масок, двойных и тройных стандартов, постоянного и узаконенного лицемерия. Оно в нравственном и умственном отношении являет собой триумф вульгарности, несмотря на дипломы Оксфордов, Кембриджей, Геттингенов, Копенгагенов. Впрочем, философ, по крайней мере, был честен, говоря: «Я не думал, что вульгарность – это единственное общественное мнение Дании, но теперь могу успешно доказать, что дело обстоит действительно так». И читаем: «Того, что здесь, в Копенгагене, господствует жуткая тирания грубости и вульгарности, – всего этого не замечают вследствие того, что каждый в отдельности вносит в это сравнительно малую лепту. А если немногие лучшие, печально-умудренно заботясь о собственном благополучии, постоянно уходят в сторону, укрываясь в материнском подоле или в лоне семьи, находя убежище в немногих сравнительно благородных кружках и компаниях, – то этого никто никогда не в состоянии заметить. Поэтому я и не хочу отступать и хорошо знаю, что я делаю, в то время как всякие умники почитают меня за сумасшедшего. День, когда чернь этого города начнет бить меня по голове (а день этот, видимо, не за горами), и станет днем моей победы. Тогда-то увидят, во что, в какие мерзости все это вырождается, и одновременно поймут, в чем именно заключается моя вина: в том, что я одиночка, что у меня хватило мужества правым делом заслужить самого себя. Датчане – трусливейшие бабы, и быть может не столько даже на войне, сколько тогда, когда речь заходит о неприятностях. Скоро датский народ перестанет быть нацией и превратится в стадо, подобное евреям; Копенгаген – это вовсе не столица, а истинное местечко».[41]

Его целью стал поиск истины, но истины для себя. Эгоизм индивидуалиста? Ведь он считал, что чем больше развивается личность, тем меньше она заботится о всемирно-историческом. Ради человека он замахнулся на Бога. Тезис его прост и по-своему даже гуманен: утрата Бога или его смерть равносильны нахождению и обретению утраченного смысла жизни. Верна мысль о том, что мир, взбудораженный слишком большим количеством знания, нуждается в новом Сократе! Киркегор не уставал прославлять простого человека, его труд. Многие герои оказались сброшены им с пьедестала, и их место занял обычный труженик! Вот она, экзистенция будущего! Он призывал смотреть на труженика, как «на самого почетного члена общества». Его борьба за обретение собственного «я» и за кусок хлеба имеет высокое воспитательное значение.[42]

Голос его поражал «ужасом, как вздох гигантов», поражал тех, кто не желал взглянуть в глаза правде. Самое популярное сочинение Киркегора «Страх и трепет» написано в 1843 г. Привлечем внимание лишь к одной высказанной в нем мысли, к мысли о том, что самое чудовищное – это бездуховность… Бездуховный человек – это говорящая машина, даже если он с успехом обучался «философским высокопарностям или же знанию веры и политическому речитативу». Глубокий смысл, на наш взгляд, имеет и его фраза о том, что зло нашего времени – в «заигрывании с реформаторскими вожделениями». Главная же ложь заключается в том, что нельзя реформировать этот несправедливый мир, не пробудив «себя самого». А еще он учил ни за что на свете не предаваться отчаянию. Отчаяние – это великий грех и смертельная болезнь. Хотя и нет никого, кто не сталкивался бы с ним. Наш святой долг уметь противостоять ему. Философ говорит: «Итак, бесконечным преимуществом является то, что мы можем отчаиваться, и, однако, отчаяние – это не просто худшее из страданий, но наша гибель… Похоже, что подниматься – это не быть отчаявшимся». Киркегор призывал нас взять на себя всю ответственность за наши жизненные успехи и неудачи (за свое Я). Если этого не сделаем сами, не докажем делом и трудом права на жизнь, никакой Бог нам не поможет. И Киркегор хочет помочь слабому люду, чья «религиозность составляет его несчастье».[43] Таков был этот философский «принц одиночества» датчан.

Памятник Киркегору в саду Королевской библиотеки

Специалисты увидели в нем предтечу нашей жестокой эпохи, говоря, что он «визионерски вычислил нашу эпоху и пригвоздил ее к позорному столбу». К. Ясперс (1883–1969), представитель экзистенциального направления мысли, писал в книге «Смысл и назначение истории»: «Эта экзистенциальная философия не может обрести законченного выражения в каком-либо произведении или окончательного завершения в существовании какого-либо мыслителя. Свои истоки и одновременно ни с чем не сравнимое расширение она обрела у Киркегора. Киркегор, который в свое время стал сенсацией в Копенгагене, затем был вскоре забыт, получил большую известность незадолго до начала Первой Мировой войны, но оказал значительное воздействие лишь в наше время. Шеллинг вступил в своей поздней философии на путь, на котором совершил экзистенциальный прорыв в немецком идеализме. Однако так же, как Киркегор, напрасно искавший метод сообщения и пытавшийся найти выход в технике псевдонимов и в «психологическом экспериментировании», Шеллинг похоронил свои подлинные импульсы и видения в им самим созданной идеалистической систематике, которой он в юности держался и не мог преодолеть. В то время как Киркегор сознательно занимался самой глубокой философской проблемой, проблемой сообщения и, стремясь к непосредственному сообщению, пришел к поразительно неудачному результату, который тем не менее потрясает каждого читателя, Шеллинг как бы пребывал в бессознательности и может быть открыт, только если идти к нему от Киркегора. Из другого корня, не зная обоих мыслителей, вступил на путь экзистенциальной философии Ницше».[44] Всеми ими двигало одно чувство – отчаяние. Он не одинок среди тех, кто отринул буржуазный миропорядок. Жизнь на Западе у многих вызывала ощущения бессилия, страха, безнадежности. Запад демонстрировал полный абсурд миропорядка. Неужели философ не видел выхода в век триумфа науки, культуры, образования?! Откуда столь мрачные мысли в век позитивизма? И. Гарин воплотил в своеобразной поэтической форме предполагаемый образ мыслей датского философа С. Киркегора: