Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя Страница 13

На эту же тему в детской прессе того времени публиковались вирши, например такие:

Подкрадывается кулакПоходкою лисьей,Чтоб убить общественникаИз обреза тайком…Пионеры города!Меньше торжественных писем!Больше помощиВ борьбе с кулаком!{61}

Антикулацкую тему не обходила стороной ни одна пропагандистская кампания, даже кампания борьбы за чистоту. На плакатах с лозунгом «Смерть вредителям!», призывавших пионеров уничтожать полевых мышей или тлю на общественных полях, обязательно говорилось о том, как злорадствуют по этому поводу кулаки, тоже вредители[39]. Кулацкий саботаж объявлялся причиной любого несчастья, любой отрицательный социальный феномен считался порождением их вредоносной деятельности. «Антисемитизм всегда соединен с контрреволюцией», — гласил напечатанный жирным шрифтом заголовок статьи о кулачестве в «Дружных ребятах»{62}.

При этом детей призывали судить кулаков — несмотря на их мерзкую натуру — по справедливости, согласно строгой букве закона[40].

Произведения советской художественной литературы, в которых описывалась борьба с врагами коллективизации, напоминали манихейские мифы. Позже их авторы стали освещать Гражданскую войну, а с конца 1930-х годов — столкновение отважных пограничников с жалкими западными шпионами, а также их прислужниками, вероломными изменниками советской родины. Дети — и не только дети — откликались на эту пропаганду соответствующим образом, сочувствуя жертвам кулаков. В деревнях, где начиналась коллективизация, проходили агитационные кампании: школьников призывали «украшать» заборы соседей, уклоняющихся от вступления в колхозы, плакатами: «Здесь живут кулаки». Например, в Ирбитском районе на Урале дети ходили от дома к дому с привязанными к саням красными флагами и убеждали соседей сдавать зерно, распевая куплеты: «Если хлеба не продашь — не дадут нам карандаш!»{63},[41] Привлекали детей и к более серьезным формам активизма.

Неудивительно, что в закрытых деревенских сообществах у детей, участвующих в кампаниях по поддержке коллективизации, возникали конфликты с родственниками и даже с родителями. Официальная пропаганда придерживалась здесь совершенно твердой линии. Преданность партии и пионерской организации должна быть превыше всего, в том числе и семьи. Правда, большевизм, в отличие от некоторых маргинальных левых групп начала 1920-х годов, никогда не преследовал цель уничтожить семью как таковую. Однако в советском правительстве на его ранних этапах бытовало представление о том, что традиционная патриархальная семья, основанная на господстве мужчин над женщинами и родителей — над детьми, являет собою институт неравенства, прививает подрастающему поколению отсталые взгляды и, как следствие, приводит к эксплуатации детей. Образование и политическая подкованность должны были стать противовесом пагубному домашнему влиянию и дать возможность детям прокламировать свою приверженность новым идеалам и таким образом менять отношения в семье изнутри.

Если же родители не поддавались агитации, у детей, согласно догме, оставался единственный выход: обратиться за внешней помощью. В таком случае следовало довериться какому-нибудь официальному представителю, и он поможет положить конец злоупотреблениям. В 1930 году журнал «Пионер» напечатал повесть под названием «Как быть с отцом?». Ее герой, мальчик — участник движения «юных корреспондентов», обнаруживает: его собственный отец в значительной степени виноват в том, что фабрика, на которой он работал, плохо выполняла план. Раньше «деткор» сообщал о таких случаях в газету{64}. На вопрос в заголовке повести сам собою напрашивался ответ: без сомнения, единственно правильный поступок по отношению к отцу-преступнику — только его разоблачение.

Так следовало поступать пионеру независимо от характера правонарушения — будь то использование труда малолетних детей или плохое с ними обращение и побои. Также разоблачению подлежали родители, скрывавшие свое неправильное социальное происхождение. Один школьник написал в газету «Красный курган» 19 апреля 1930 года: «Я считаю для себя позорным находиться на иждивении трутня-отца, укрепляющего религию, тормозящего советское строительство, а потому порываю всякую связь со своим отцом — мракобесом-попом, распространителем лжи и обмана»{65}. За время коллективизации число преступлений, якобы совершенных родителями, стремительно росло: укрывание зерна, саботаж, кража общественного имущества, подделка документов и (если родители занимали какое-нибудь официальное положение) недостаточно рьяное преследование кулаков. Параллельно множились публикации о смелых детях, готовых согласиться со справедливым наказанием своих провинившихся родителей.

«Счастливый конец» такой истории, как это предписывалось пропагандой, предполагал несколько минут славы благодаря публикации в местной газете, поздравления на пионерской линейке, районном слете или другом подобном общественном мероприятии, а потом — попадание в рай советского детского дома, который, согласно пропагандистским утверждениям, представлял собою лучшее из всех возможных мест для правильных, политически подкованных детей (да и всех детей вообще). Из детского дома пролегала прямая дорога в светлое будущее, куда юные смельчаки отправлялись под бравурный марш в одном строю с такими же, как они сами. В действительности тогдашние дома для сирот даже отдаленно не напоминали рай: в них дети так же страдали от насилия, казенщины, заброшенности и отсутствия заботы, как и в любом сиротском доме где угодно в мире. И ко всему этому прибавлялось еще плохое материальное обеспечение, если принять во внимание чрезвычайно суровые условия, в которых находилось советское общество в целом. Однако коммунистическая пропаганда использовала советские детские дома в качестве живого доказательства того, что Советский Союз — единственная страна, где благополучие детей стоит во главе угла социальной и идеологической политики. Не случайно иностранным гостям обязательно показывали образцовое детское учреждение, чтобы они, вернувшись домой, поведали миру (часто так и происходило) о том, что в новом обществе к детям относятся лучше, чем где бы то ни было.

Между тем дети, донесшие на своих родителей, не были вымыслом идеологических работников. В устной истории описаны подобные случаи из жизни, когда долг оказывался выше семьи. Одна женщина, выросшая на северо-западе страны, в Псковской области, вспоминала историю, случившуюся в ее деревне в 1932 или 1933 году:

«Информант: Даже нельзя было отцу сыну сказать что-то секретное, боялися, настолько этот черный ворон хватал людей.

Собиратель: Боялись, что…

Инф.: Ну, боялись что-то сказать…

Соб.: …боялись, что донесет кто-то?

Инф.: …что донесут. Боялись, очень люди напуганы были. Боялися, что, когда коллективизация началась, это такой кошмар был. Значит, вот в школу мы ходили с ним в четвертый класс, Петя его звали. Евонный дядя, отец убили председателя сельсовета, а почему убили? Значит, объединили весь скот и лошадей. У них, у этих, у Пети и у отца у его, взяли хорошую лошадь, и этот председатель совета на ней ездил, его взяли в колхоз. И председатель сельсовета ездил на ней, ну, а им это, видно… Ну, жалко было лошадь, конечно, и они его убили. Они его убили, этого председателя, и свезли в озеро опустили. А лошадь загнали дальше, задушили ее, эту лошадь. И этого председателя сельсовета поймали весной в озере, неводом, ловили рыбаки рыбу и его поймали. И у него к поясу привязан был камень, чтобы он не поднялся, и его поймали. А рассказал все вот этот Петя, мальчик, он видел все, сын, сын тех… которые убивали. Он видел и рассказал, говорит: “Убил дядя…забыла… Матвей, убил дядя Матвей, и была кровь на воротах, мама затирала кровь золой”. Вот это все он рассказал.

Соб.: Это у Вас произошло?

Инф.: Это в нашем колхозе было»[42].

Таким образом, детский опыт во время коллективизации трудно охарактеризовать как нечто однородное. Были дети, пострадавшие вместе со своими родителями от раскулачивания. При мысли о жертвах прежде всего вспоминаются они. У Андрея Платонова в его большом аллегорическом романе «Котлован» (1929) смерть молодой девушки символизирует не только духовную пустоту социалистического строительства, но и трагизм человеческого бытия как такового. Роберт Конквист в своей книге о голоде и истории раскулачивания «Урожай страданий» тоже обращается к теме детей — жертв коллективизации: это и изнуренные голодом дети спецпоселенцев, и голодающие дети Украины. Но нельзя сказать, что они были только пассивными жертвами, некоторые из них сами участвовали в политических действиях, разоблачали взрослых и работали на коллективизацию в пропагандистских бригадах. Примечателен, если не уникален, тот факт, что в пору ранней советской истории школьник, с одобрения партии или комсомола, наделялся большим общественным весом, чем взрослый из категории официально отверженных социальных групп, чем, например, какая-нибудь верующая бабушка из «отсталой» деревни. Именно этот контраст между наделенными общественным весом детьми и бесправными взрослыми бросается в глаза в следственном деле Павлика Морозова.