Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) Страница 13

жалкую жешидьбу считал счастливым предзнаменованием, так как Мария Гонзага была

последняя наследница ИТалеологов, и льстецы, еще до замужества, предсказывали ей

греческую корону. „В её происхождений (говорит её брачный контракт) „видели

соединенными имя, надежду и святость Восточной Империи{£. Каждый день приносил

Владиславу какое-нибудь счастливое известие; все, как бы каким чудом, как бы

чародейскою силою приведенное в движение, соединялось для осуществления планов

его.

46

ОТПАДЕНИЕ МАЛОНиССШ ОТ ПОЛЬШИ.

Окружавшие короля ласкатели поддерживали его рыцарские фантазии. Кроме

Оееолинекого, то были большею частью иностранцы, люди характера отважного, как

раз под стать козакоиольскому характеру Владислава.

Впереди всех стояли два брата Магпи, родом Миланцы , ко торых отец заслужил у

императора поместья в Чехии. Известный уже нам капуцпн, Валериан Магни,

молчаливый, видом смиренный старик, был теолог, астролог и философ,

прославившийся множеством суеверных сочинений, изданных в Вене, Антверпене,

Болоний, Кракове и Варшаве. Под монашеской рясой скрывал он такое же честолюбие,

каким пылал титулярный польский король среди фактических королей польских. Он

метил попасть в римские папы на земле и в прославленные Божии святые на небе. Его-

то внушениям Владислав был обязан мыслью о крестовом походе еще в звании

королевича. Глубокою верою въ‘свои католп* ческие утопии, поражающею ученостью,

пронырливым умом и суровою монашескою жизнью Валериан Магни внушал всем, кто

с ним сближался, уверенность в его будущности, но больше всех своему брату, графу

Магыи. Тот желал быть королем, и надеялся взойти на какой-нибудь престол, когда

старший брат воссядет на Святом Седалище в Риме, а Владиславъ—на троне

Палеологов в Константинополе. Граф Магни появился в Польше еще в 1637 году, в

качестве агента своего брата, кануцина, по сватовству короля за Цецилию Ренату, и с

того времени пользовался чрезвычайною благосклонностью Владислава за свою

говорливость обо всех европейских дворах, которых тайны были ему известны в

подробностях, а в особенности за свою преданность идее абсолютного монархизма и

критику республиканских учреждении.

После этих двух ближайших к королю иностранцев, пользовался его

благосклонностью Фаитони Итальянец, простонародного происхождения, поэт и

музыкант. Видя, что в Польше пренебрегают простолюдинами, не взирая на их

таланты,—он сделался ксензом каноником и королевским секретарем. За это Поляки

ненавидели его столько же, как графа Магни за порицание республиканских обычаев.

Но король вверял перу Итальянца то, чего не смел вверить ни одному Поляку,—и те из

кичливых Полонусов, которые под безмолвием секретаря видели влиятельного

советника, осыпали его подарками.

Далее следовал Джиовашш Баптиста Тьеполо. Этот Венецианец был приставом у

Владислава, когда од, в звании польскаго

.

47

королевича, гостил в Республике Святого Марка. Владислав по любил его и

приглашал в Польшу; по Тьеполо обещал явиться к нему не прежде, как он будет

королем,—и в самом деле приехал к Владиславу IV в Гродно. Он был принят как

нельзя ласковее, и с того времени Венециянцы стали видеть в нем „приятеля польского

короля*. Так он попал в посланники, когда синьория обратилась ко всем дворам с

просьбами о помощи. Этот в сущности такой же пустой малый, как и все

приближенные к особе короля иностранцы, не сделал в Польше ничего путного ни для

Владислава, ни для своего отечества. Играя роль глубокого политика, он веровал в

счастливую звезду польского короля, и был готов рисковать своим имуществом для

войны с Турками. Предок его, Джакоббо Тьеполь, был первым венецианским князем в

Кандии (1212) и привел Венецию к обладанию этим островом, где дом нобилей

Тьеполо владел значительными имениями. Естественно, что король, в своей страсти к

войне, подчинялся странности, с которою венецианский посол проповедывал

козакопольский поход на Черное море.

Но на первом месте в числе тех, которые советовали королю воевать с Турцией,

стоял талантливый пройдоха, Оссолииский. Правда, план его состоял только в том,

чтобы принять под королевское верховенство господарей, очистить от Татар Буджаки,

занять турецкия крепостцы над Черным морем между Днепром и Днестром, поселить

по нижнему Днепру и черноморскому берегу Козаков. Правда п то, что для выполнения

этого плана пе надобно было вербовать большего войска и собирать громадных сумм,

так как нигде в этих местах не было турецких гарнизонов, которые султан постягивал

для войны с Венецией. Достаточно было вооруженных сил двух господарей,

обыкновенного квартяного войска, Козаков п венецианских субсидий, разделенных

между можновладииками. В случае же, когда бы Турки, по истечении двухлетнего

договора с Венецией, захотели возвратить утраченные провинции,— господари и

козаки могли бы сами себя оборонять, безо вся г их издержек со стороны Речи

Посполитой. Ко, хотя канцлер и не переходил, в своем плане, через Дунай, тем не

менее план этот был первым шагом Польши в Турецкой войне, вторжением в пределы

Турции, и потому король следовал доверчиво советам своего канцлера. С своей

стороны Оссолииский не видел законной или казуистической неоходимости отступать

от своих предначертаний из-за того, что король замышляет идти дальше. Занять приду-

48

.

найские княжества было не трудно, а дальнейший поход зависел от стольких

обстоятельств и требовал таких приготовлений, что на него можно было смотреть, как

на создание фантазии, которое исчезнет само собою, лишь только столкнется с

действительностью и с оппозицией всего Шляхетского Народа; изолировать же явно

короля с его великолепными плавами значило бы—отказаться от опоры своего

могущества не только в ГИолыпе, но и за-грапицею. А в тот век, когда Валленштейн

читал в созвездиях свою великолепную будущность, чего не мог вообразить о себе

польский выскочка, которому казалось, что он побеждал и самую фортуну? II король и

королевская республика—по всему видно—были только орудиями и, если

понадобится, жертвами его махинаций, так точно, как и в глазах его создателей—

иезуитов.

Канцлер стоял тогда в зените своего значения и влияния. Великия и малые земли

искали его благосклонности. Дворы его палат, его передния и залы былп переполнены

шляхтою. Когда он шествовал в королевский замок, или возвращался от короля, ему

сопутствовала целая группа сенаторов. Роднтле канцлера, приятели, слуги—все сияло

лучами монаршего благоволения.

И не был антураж Оссолинского мелким ласкательством людей, добившихся кой-

как „сенаторской лавицы". Вся Польша, претворенная иезуитами во что-то совсем

непохожее на грубую, но честную и благородно гордую Сарматию времен

доиезуитских, видела в коронном канцлере то, что, за исключением разве некоторых,

желали бы Поляки видеть в своих сыновьях и внуках. Когда великий канцлер выдавал

дочь свою, Терезу, за Сигизмунда Денгофа, сокальского старосту, серадзского

воеводича и племянника по сестре коронному великому гетману Коеецпольскому (а

было это в феврале 1645 года),—во второй день свадебных церемоний panna mиoda

получила 70 дорогих подарков из разных сторон Полыни; в третий день опять

поднесли ей S0 подарков, в числе которых были приношения от седмиградского князя,

Ракочия, от князя курляндского и почти от всех польских городов; а подарки в тот век

считались не посулами, предосудительными для честного дома: они были выражением

внимания и почитания; они у знатных и богатых людей составляли предмет особенного

честолюбия. В этом смысле сосчитано, что молодая пани Денгоф получила свадебных

подарков на

150.000

злотых.

Король отличал канцлера от всех своих подданных, и делал ему почести,

подобающие принцам крови; а самый гордый,

.

49

знатный и влиятельный из можновладников, глава католической партии в Польше,

князь Альбрехт Радивил, передавая невесту из родительских рук в руки жениха, счел

достойным своего сана и характера превозносить заслуги Оссолпнского. После

краткого изложения истории дома его, повествовал он широковещательно о жизни и

делах самого канцлера: как Оссолинский с юных лет, подобно пчелке, брал и

усматривал то, чтб было услугою королям, опорою отечеству и утешением

собственному дому; как он, будучи послом и маршалом Посольской Избы, улаживал