Николай Коняев - Гибель красных моисеев. Начало террора. 1918 год Страница 13

Все это — черное, белое, кумачовое — обрушивается на путника, «заблудившегося в сумрачном лесу» родного города, родной — до боли — страны.

Ветер выдувает душу, высушивает ее, поскольку это ветер революции — смертный ветер…

Злоба, грустная злобаКипит в груди…Черная злоба, святая злоба…Товарищ! Гляди В оба!

Стихи в поэме «Двенадцать» существуют как бы по отдельности.

Каждый стих звучит со своей интонацией. Связь между ними нарушена:

Свобода, свобода,Эх, эх, без креста!Тра-та-та!

Впрочем, как же иначе, если из России, в которой и «невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснет в пыли дорожной мгновенный взор из-под платка», Блок выводит читателя на петроградскую пропитанную блуждающими — «Кругом — огни, огни, огни…» — огнями улицу, где из бесформенной черноты звуковой какофонии с трудом прорываются злые голоса:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь —

И ведь не просто «пульнуть», а с присвистом, с неприличными телодвижениями:

В кондовую,В избяную,В толстозадую!Эх, эх, без креста!

Судя по дневниковым записям, Александр Блок не был горячим сторонником Учредительного собрания…

«Почему “учредилка”? — записал он в дневнике 5 января. — Потому что — как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы)…

Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому, что рано или поздно некий Милюков произнесет: “Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством”.

Это — ватерклозет, грязный снег, старуха в автомобиле, Мережковский в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-le Врангель тренькает на рояле (б… буржуазная), и все кончено».

Некоторые из этих впечатлений, как и мучительные размышления о судьбе России и русского народа, навеянные состоявшимся в те первые дни 1918 года разговором с Есениным, почти цитатами вошли в поэму «Двенадцать»…

Только в отличие от дневника, в поэме Александр Блок перешагнул через бесплодное резонерство и силою своего гения сумел постигнуть и запечатлеть в ярких художественных образах мистическую суть происходящих событий.

Герои поэмы «Двенадцать» — революционные матросы, вызванные большевиками утишать «буржуазию», когда будут разгонять Учредительное собрание. Город отдан в их полную власть, и они вершат скорый суд и расправу тут же, на улице.

Наверное, можно сказать, что поэма «Двенадцать» — это попытка понять, что же все-таки объединяет картавящих большевиков с плохо знакомыми с грамотой, полупьяными веселыми чудовищами, как называл матросов сам В.И. Ленин.

Содержание поэмы этим, разумеется, не исчерпывается, но это важный и в каком-то смысле сюжетообразующий мотив.

Как ни странно, но общим между большевиками и матросами было именно отношение к России, к ее традициям, к ее культуре…

Этому сближению со стороны большевиков помогало их чисто местечковое пренебрежение к интересам любой другой национальности, кроме своей собственной, а со стороны матросов — та полупьяная русская удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, та столь знакомая всем хамоватость пьяного человека…

При достаточно высокоразвитом интеллекте можно допустить возможность существования и попытаться смоделировать любую, даже самую глумливую систему. Даже если это — глумление над Родиной, которую любишь каждой клеточкой своего тела.

И, допустив, можно попытаться понять логику глумления, разглядеть чужой и страшный смысл. Желание, хотя и доступное лишь чрезвычайно высокой душе, но вполне естественное, потому что глумящиеся — вот она самая горькая правда русской жизни! — тоже были частью ее, частью России, а значит, и твоей собственной души.

Так возникает в поэме тема «Двенадцати».

Символика предельно откровенна.

«Двенадцать» — это двенадцать апостолов еще неведомого Слова…

Тринадцатый апостол — Ванька. С его появлением и завязывается сюжетная линия поэмы.

Снег крутит, лихач кричит,Ванька с Катькою летит —Елекстрический фонарикНа оглобельках… Ах, ах, пади!..

С появлением Иуды-Ваньки символика сразу отягощается бытовыми реалиями, которые раскрывают ужасающий смысл происходящего.

Новые апостолы вооружены, их слова — пули, их поступки — смерть, соответственно обставлена и встреча с предателем:

Стой, стой! Андрюха, помогай!Петруха, сзаду забегай!..

И сразу «трах-тарарахи», и снова лязганье затворов и ненужное: «Еще разок! Взводи курок!..»

Поворот происходит в сюжете, когда выясняется, в кого стрелял апостол Петька… Оказывается, он стрелял не в Иуду, не в Ваньку…

А Катька где? —Мертва, мертва!Простреленная голова!

Петькиной пулей убита Катька, которая для Петьки всё — весь мир и еще он, Петька, впридачу. Пуля, отрикошетив, летит назад:

— Из-за удали бедовойВ огневых ее очах,Из-за родинки пунцовойВозле правого плечаЗагубил я, бестолковый,Загубил я сгоряча… ах!

Подмена местоимения междометием весьма загадочна.

Ее? Но, простите! Нельзя же ее загубить из-за ее родинки пунцовой возле ее плеча? Тут надобно подставить другое местоимение: не её, а себя…

Финал неожиданный, но закономерный.

Задействованная на протяжении всего текста евангельская символика легко перемещает всю «двенадцатку» из бытового текста в то «надпространство», что открывается духовному зрению поэта.

Цепь замкнулась.

Глумление над матерью-Родиной — не она ли и явилась в поэме в образе старушки под плакатом «Учредительное Собрание»? — оборачивается глумлением над собой.

И гаснет, гаснет апостольский ореол. Апостолы превращаются в паяцев.

Он головку вскидавает,Он опять повеселел…Головку вскидавает…

Такое ощущение, что сейчас вот-вот вывалится пружинка. Такое ощущение, что не люди идут, а мертвь, «…и вьюга пылит им в очи».

В очи бьетсяКрасный флаг.РаздаетсяМерный шаг.

И в конце снова о Христе, что идет «Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной…»

Конечно, «если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь… женственный призрак».

Однако есть у Блока и другая, датированная 20 февраля 1918 года, запись: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы “не достойны” Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Запись жутковатая. В ней слышны завывания того ветра, что — словно когтями чудовище — разрывал грудь поэта.

Из недобрых предчувствий, из сжимающего сердце страха, из робко и бережно согреваемых надежд поэт вышел на революционную улицу — в поэму? — и побрел, качаясь от ветра колючего и царапающего, словно когтями, лицо.

Пройти эту улицу, без дантовского поводыря, без защиты, увидеть смертное — подвиг безоговорочный и столь же бесповоротный, это подвиг-гибель, подвиг-жертва.

Есть определенная закономерность, согласно которой страна деградирует и самоуничтожается, если количество революций и переворотов в ней превышает допустимый уровень.

Так произошло с Российской империей в 1917 году.

Это же пережил в 1991 году СССР.

При этом совсем необязательно, чтобы революции и перевороты были богаты на кровь. Кровь часто сопутствует революции, но сама революция вполне может обойтись и без крови.

Революция — это перемена для всей страны привычного уклада жизни, кардинальное изменение нравственных ценностей[15].

В этом смысле церковные реформы царя Алексея Михайловича и Петра I — несомненные революции. И они обусловили из-за своей частоты деградацию управления страной, затянувшийся почти на столетие династический кризис, выход из которого пришлось искать многим русским императорам.

Постперестроечные интриги Горбачева, когда он перестраивал страну под собственное президентство, ГКЧП и сросшийся с ним ельцинский переворот 1991 года, события 1993 года — все они сокрушили СССР, разрушили экономику России, ее государственную мощь и нравственность…

Февральская революция, Октябрьский переворот и «дополнительная революция» обусловили разрушение Российской империи, затянувшуюся на десятилетия кровавую вакханалию владычества «чуда-партии»…