Алексей Виноградов - Тайные битвы ХХ столетия Страница 13

За границей брошюру Сиссона «Сто красных дней» восприняли как сенсацию. Ее материалы пытались оспорить. Но в 1921 г. ветеран немецкой социал-демократии Бернштейн обнародовал в своей статье приведенные на заседании германской правительственной комиссии данные о помощи большевикам в России. Позже были обнаружены новые подтверждения «германо-большевистского сговора». По снятии 50-летнего срока давности в Западной Германии в 1968 г. были опубликованы документы из архива министерства иностранных дел кайзеровской империи, отражающие финансовую подоплеку Октябрьской революции.

В начале 1993 г. корреспондент еженедельника «Штерн» Фелькляйн побывал в бывшей святая святых архива ЦК КПСС — спецхране фонда Ленина, и нашел там копии секретной германо-большевистской переписки[11].

Тайный альянс Ленина и Вильгельма действительно существовал. Но не менее интересно другое: денежные средства переводились большевикам через уполномоченные банки-партнеры группы «Кун Лоэб и К°». То есть через ту же финансовую группу, которая ранее помогала японцам против России. И как и в 1905 г., когда Акаси финансировал революцию в царской империи фактически из средств американца Шиффа, деньги тоже оказались не только немецкими. Цифра помощи Ленину в 60 млн. золотых марок, приведенная Бернштейном, более чем в два раза превышает сумму, выделенную из секретных фондов кайзеровских МИДа и Генштаба. Другие источники (доклад французского резидента в Америке и т. д.) подтверждают, что банки Шиффа, Варбургов, Ашберга были не только посредниками между немцами и большевиками, но и спонсорами революции. Иными словами, разведка и тайная дипломатия Германии объединились с финансовой олигархией во имя сокрушения России. Парадокс в том, что рука об руку с ними действовала и дипломатия Великобритании (см. ниже). Этого совместного удара и не выдержала русская монархия в 1917 г.

АНТАНТА + ВИЛЬГЕЛЬМ +…= ФЕВРАЛЬ СЕМНАДЦАТОГО

Разумеется, считать революцию целиком делом «вражеской агентуры» было бы глубоким заблуждением. Революции, как вирусы, могут заноситься откуда угодно, но здоровый организм успешно борется с ними, и лишь в ослабевшем развивается болезнь.

Образовавшийся во второй половине прошлого столетия узкий слой русской «революционной интеллигенции» (понятие, кстати, незнакомое остальному цивилизованному миру) стал питомником революционных микробов. Причудливо сочетая в себе крайний идеализм с крайней же самонадеянностью и презрением к «устоям», интеллигент, начитавшись Маркса, поднимал народ «на борьбу с режимом», не понимая, что рубит сук, на котором сидит. Потом, когда революция предстанет во всем своем кровавом обличье, эти вдохновители протрезвеют и скажут устами Горького: «Хотели разбудить человека, а разбудили зверя». Но будет уже поздно. Народ, на восемьдесят процентов неграмотный, не обладавший никакой политической культурой и уважавший только силу полицейских плеток, осознает Февральские свободы как ослабление власти и бросится жечь, крушить и тащить все подряд.

Многовековой путь созидания парламентской демократии, проделанный Европой, оказалось невозможно пройти в короткий отрезок 1905–1917 гг. Наоборот, Россия в результате получила большевизм и была отброшена назад.

Самодержавная монархия в условиях начала XX столетия являлась единственно приемлемой формой правления в России. Уже революция 1905 г. показала, что вместо царя наступит только хаос, она же показала и то, сколь этот хаос близок. В условиях, когда на страну наседали внешние враги и подтачивали ее враги внутренние ‑ революционеры и наивные либералы, особенно важна была твердость и выверенность курса государственного корабля. Курс же определял человек, оказавшийся увы, не на своем капитанском мостике. Мягкий и непоследовательный, Николай II ощущал в руке царский скипетр как чужой. Он не смог провести страну между Сциллой твердого порядка и Харибдой необходимых реформ. При всей своей тогдашней незаменимости как державного института монархия не смогла выработать механизм избрания на трон действительно достойного властителя. Это противоречие сыграло роковую роль.

Соответствовала своему царю и государственная бюрократия. П.А. Столыпин оказался последней яркой фигурой в ее серых рядах. Аппарат управления работал по привычным схемам, не осознавая, что в кризисные моменты необходим другой уровень государственной энергии и другие решения. Даже из церкви — духовной опоры самодержавия, ушло живое начало, она засорялась проходимцами типа сменившего несколько вероисповеданий Саблера или протеже Распутина-Раева, переведенного в кресло главы Святейшего Синода с поста директора женских курсов. «Духовное служение превратилось в будничную работу. Подвижничества, горения — не было», — напишет позже в своих воспоминаниях один из православных иерархов.

Фактически угроза глобального потрясения нависала над Россией давно. Если не с восстания на Сенатской площади, то, по крайней мере, с убийства Александра II, после которого запаниковавшее правительство начало тайные переговоры с террористами, а «диктатор сердца», министр внутренних дел Лорис-Меликов выдвинул проект конституции. Это было первое дуновение приближавшейся бури. В тысяча девятьсот пятом блеснули молнии, а двенадцатью годами позже разразилась гроза со шквалом…

К началу семнадцатого года ситуация на фронте для России была обнадеживающей. Хотя немцы уже в течение полутора лет занимали Польшу, Литву и Курляндию, несмотря на все попытки, продвинуться дальше им не удалось. А брусиловский прорыв летом 1916 г., стоивший австрийской армии двух миллионов человек, казалось, внес перелом в ход боевых действий. На юге потомки «чудо-молодцов» Суворова гнали турок в глубь Малой Азии.

Николай II, взявший вместо своего дяди руководство фронтом, готовил на весну новое, решающее наступление. Русская артиллерия была, наконец, обеспечена снарядами — а ведь именно их дефицит стал основной причиной поражений на первой стадии войны. Имелось достаточное количество винтовок, продовольствия и резервов. Наступать солдаты должны были в новой форме, созданной по личному эскизу царя и воспроизводившей традицию стрелецких кафтанов и шлемов-шишаков. («Обновкой» смогла воспользоваться затем Красная армия, и царские шлемы получили легендарное наименование «буденовок»).

Однако дальнейшая ситуация развивалась скорее по планам не русского, а германского командования. В феврале 1917 г. в Петрограде вспыхнули так называемые голодные волнения. Собственно, голода как такового не было: даже в короткий момент перебоев с поставками хлеба в столицу его суточная норма выдачи составляла девятьсот грамм на человека, что в шесть раз превышает норму блокадного Ленинграда 1941–1942 гг. К тому же эти перебои в Питере скоро прекратились. Тем не менее, к середине последнего зимнего месяца волнения, сопровождавшиеся разгромом хлебных лавок и забастовками, приняли столь серьезный характер, что командующий столичным гарнизоном генерал Хабалов вынужден был принять особые меры безопасности, увеличив казачьи и армейские патрули на улицах. Силы порядка получили приказ в случае необходимости стрелять на поражение.

Складывалось впечатление, что смута усердно кем-то подогревается. Охранка утверждала: за волнениями стоит германская агентура. Несколько человек из числа активных подстрекателей якобы сознались в том, что выполняли задание немцев. О том, что такое задание существовало, можно судить и из сообщения уже известного нам Брокдорфа-Ранцау немецкому канцлеру[12] о совещании Парвуса с русскими революционными руководителями в Стокгольме. Одним из аргументов против «немедленных действий» (которые ранее намечались на 22 января) было то обстоятельство, что «правительство…приняло меры к улучшению снабжения продовольствием жителей Петрограда». Другой аргумент заключался в том, что революционеры не были «уверены в своем контроле над массами… что они останутся хозяевами положения, если эти массы выйдут на улицу». В результате приняли решение «отложить восстание до того времени, когда такая уверенность появится». Вероятно, она появилась в феврале 1917 г.

Правда, в дальнейшем никто из руководителей германской разведки не приписывал своему ведомству решающей роли в февральских событиях. Видимо это связано с тем, что еще с начала войны Питер был подчищен от радикалов (их выслали или мобилизовали в армию), а вожди в основном пребывали в эмиграции. Большевик Мстиславский, к примеру, вспоминал, что лишь считанные единицы партийцев оказались в критические дни февраля в столице, и революция застала их врасплох. Несомненно, что финансируемая врагом пацифистская пропаганда сыграла немалую разлагающую роль, но это был далеко не единственный внешний фактор крушения монархии.