Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти Страница 13

Между произведениями Кана я невольно припоминал, когда шел на свидание с ним, его известную оду к Толстому, как поборнику мира. Поэт, приветствовавший величайшего врага войны, в настоящее время занимает крупный пост в министерстве национальной обороны, в министерстве, которое ведет самую кровавую войну, когда-либо отмеченную историей.

Но что ж тут удивительного, если его патроном является не кто иной, как автор книги «Давайте короля или заключайте мир»,4 книги, под кусательной иронией которой раздался призыв к миру, быть может, наиболее смелый за эти 44 года истории Франции.

Я застаю Кана за работой. Когда я предложил ему по французскому обычаю устроить свидание в кафе, чтобы переговорить без помехи, он только печально улыбнулся и махнул рукой. «Какие там кафе, — сказал он, — у нас едва хватает времени на необходимый сон и обед, мы завалены работой».

Я думаю также, что официальное положение, занимаемое поэтом и для него самого непривычное, заставляет его быть немного настороже. В другое время мы видели бы друг в друге только писателей, а сейчас он — начальник кабинета, а я — журналист.

Зато он внимательно расспрашивает меня о России. Не только с точки зрения военной — тут он осведомлен не меньше меня во всяком случае, — но главным образом с точки зрения, так сказать, бытовой. Я, конечно, рассказываю ему охотно обо всем, что знаю, и многое из того, что думаю.

С большой любезностью Кан соглашается мне устроить разговор с Семба во всяком случае. Он с уверенностью обещает, что на другой день в 4 часа министр-социалист не только примет меня, но и, наверное, воспользуется моим посредничеством, чтобы обратиться по примеру Э. Вандервельде с несколькими словами к русским единомышленникам.

Так оно и случилось. На другой день в 4 часа я был в кабинете Семба, который с первых же слов сказал мне:

«Вы понимаете, что мое положение несколько затруднительно. По моему мнению, линия поведения всякого социалиста в настоящее время, — исключая, конечно, социалистов немецких и австрийских, — поразительно ясна. Но тем не менее, по-видимому, для некоторых возникают сомнения в исполнении ими своего долга. Я очень хочу по мере своих сил содействовать пониманию всяким из моих товарищей происходящего. Но вместе с тем мое положение члена кабинета, разнородного по своему составу, накладывает на меня более узкие рамки для выражения моих надежд, чем я, быть может, хотел бы. Во всяком случае я прошу вас сообщить несколько строк, с которыми я считаю уместным обратиться к русской демократии».

«Я хотел бы, чтобы вы сказали русским друзьям, что мы вместе вынуждены вести борьбу, в которой недопустима никакая робость. Мы с Гедом представляем во французском правительстве социалистическую партию. С тех пор как мы выполняем наши функции, мы все время считали необходимым поддерживать самый интимный контакт с нашими товарищами и не терять уверенности в их постоянном одобрении. Вот почему я уверен, что говорю не только от моего имени, но и от имени моей партии, когда рекомендую вам заклинать русских товарищей выполнять повсюду свой долг в борьбе против Германии и Австрии. Триумф этих держав означал бы собою победу грубой силы. Дело союзников — правое. Их победа принесет с собою свободу Европе. Эта цель достаточно благородна, чтобы заставить нас забыть пока все остальные недовольства и протесты. Я замечаю, что русские, подобно французам, всегда хранят в глубине сердца идеализм и веру в право, встречающие часто насмешки со стороны немцев. Лично мое впечатление таково, что победа не только послужит делу общественного прогресса, но и — это я считаю не менее драгоценным — также личному улучшению каждого из нас. После победы союзные народы останутся теснейше связанными. И у каждого из них право будет иметь большие шансы определить собою дальнейший ход развития цивилизации. Что касается меня лично, я очень рассчитываю на скрытые еще и многим неизвестные сокровища славянской души. Достаточно прочесть произведения ваших великих писателей, особенно Горького, чтобы научиться чтить эти дарования вашего народа. Я говорю именно о чувстве симпатической солидарности, которая открывает в сердце каждого русского рабочего источник самой широкой любвеобильности».

И Семба добавил:

«Союз наших наций может быть до крайности плодотворным. Всякая характеристика отдельных народов грозит быть поверхностной, но мне всегда англичане представляются высшим выражением личного достоинства, энергии, несокрушимости; француз — как человек, способный к благородному энтузиазму и в то же время обладающий духом высокой находчивости; русский же кажется мне каким-то инстинктивным, врожденным христианином. Я говорю здесь, конечно, не о догматической, не о церковной стороне дела. Я сам в этом смысле отнюдь не христианин. Я говорю о моральном средоточии христианства, о заповеди „возлюбите друг друга“, которая находит в русской душе почву, несравненно более подготовленную, чем в какой бы то ни было другой».

Вторая часть нашей беседы заключалась главным образом в более или менее подробных ответах с моей стороны на вопросы Семба.

Наружность министра-социалиста бросилась бы в глаза всюду. Небольшого роста, спокойный в своих манерах, он сначала кажется холодным, осторожным, прозаическим. От обыкновенного культурного буржуа его отличают, однако, вьющиеся волосы, густая, довольно длинная борода, роднящая его скорее с типом здешнего анархиста, устроившегося, признанного. Но потом вы замечаете под этими кудрями большой красоты широкий лоб, под золотыми очками — необыкновенно живые глаза, под усами — такие же подвижные губы. В этих серых глазах очень часто, правда, сверкают искры иронии, губы любят складываться в тонкую, умную усмешку. Семба недаром слывет едва ли не первым остряком, как на трибуне, так и с пером в руках. Но те же глаза смотрят иногда внимательно, строго, как будто печально… И именно в те минуты, когда Семба говорит о праве, о не менее драгоценном, чем социальный прогресс, личном самоусовершенствовании, об альтруизме русской души. Нет, все это не простые слова для Семба, не либеральная фразеология. Семба действительно глубокий идеалист, каким был Жорес.5 Этика и эстетика играют в его жизни, его деятельности, его мировоззрении чрезвычайно большую роль. Быть может, его блестящая ирония, его парадоксы, его шутка даже вредят ему в этом смысле.[6]

Семба гораздо серьезнее своего слишком яркого наряда, хотя, быть может, именно этот наряд, такой изящный и такой вместе общедоступно-привлекательный, и сделал его первым человеком Французской социалистической партии после Жореса.

Я не сказал бы, что Семба и Гед — полная противоположность. Но все же во многом они действительно контрастируют. В Семба живет дипломат, он осторожен и сдержан. Гед весь пылает. Он не может и не хочет скрывать чего бы то ни было, он договаривает до конца, ставит точки над i, не чувствует себя ответственным министром, остается, как всегда, агитатором. Семба в высокой мере присуща ирония, несколько холодное остроумие. Гед никогда не шутит и очень редко смеется. Если смеется, то в большинстве случаев желчно. Он страшно серьезен в своем постоянном, юношеском, странном в этом старике кипении. Но вместе с тем — и тут они словно на мгновение меняются своими ролями — Семба по своим воззрениям откровенный идеалист, а Гед — научный социалист, человек догмы, фанатик марксистского материализма.

Но меняются они ролями только на минуту. И вот уже оба соприкасаются в одном пункте, который является, быть может, существеннейшим, а потому и не допускающим определения двух вождей современного французского социализма как противоположностей. Действительно, за материализмом Геда лежит пламенный энтузиазм, неукротимый порыв к справедливости, сердце, полное любви, сострадания и надежды. Лицо Геда не обращено к прошлому, он сравнительно мало занимается и анализом настоящего. Его глаза постоянно вперены в будущее. Он прежде всего пророк коллективизма. Во всяком случае движущей силой в его душе является любовь, жажда улучшения, возвышения жизни. Но то же самое представляет собой и святая святых Семба.

Не так-то легко было отыскать «министерство без портфеля». Я при этом попал даже в смешной просак. По меньшей мере трех ажанов спрашивал я о министребез портфеля. Но так как в мозгу моем сидел еще и министр труда, то четвертого я спросил о министребез работы, чем его немало насмешил. Смеяться-то он смеялся, но указаний мне не мог дать никаких. Отправился я в мэрию, оттуда в муниципальную полицию. Подозрительный субъект, прозванный «центральным комиссаром», очевидно долженствующий знать, где кто живет, глубокомысленно подумав, высказал наконец мысль, что мосье Жюль Гед должен жить в отеле «Байон». В отеле «Байон» мне сказали, что «министерство без портфеля» помещается там же, где и министерство общественных работ. Вот тебе раз! Исходить чуть не весь город и вернуться в то самое здание, откуда вышел! Однако и это оказалось неверным. Наконец, швейцар министерства догадался послать меня в префектуру. Действительно, «министерство без портфеля» устроилось там.