Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.) Страница 14

К 1927 году тема «политического бандитизма» достигает апогея. В это время в обществе витает призрак надвигающейся войны. Что называется, «в воздухе пахло грозой», на международной арене обстановка всё более накалялась. Полицейский налёт на советское торгпредство в Лондоне, разрыв по инициативе британского министра иностранных дел Остина Чемберлена дипломатических отношений Англии с СССР, убийство советского полпреда в Варшаве П. Л. Воейкова, постоянные сообщения о диверсиях и террористических актах сеяли среди населения панику.

В мае исполком Коминтерна публикует тезисы «О войне и военной опасности». 4 июня Николай Бухарин на пленуме МК ВКП (б) заявляет прямо: «Все мы сейчас абсолютно единодушны в том, что… необходимо в упор поставить вопрос о возможном нападении на СССР» («Правда», 18 июня 1927 г.).

В июле высокопоставленные чины (В. Р. Менжинский, Г. Г. Ягода) в интервью рассказывали о том, как подлые белогвардейцы, организовавшие взрывы в Москве, попали в Белоруссии в красноармейскую засаду и были уничтожены. (Что тут же использовали в своём бессмертном творении Ильф и Петров, заставив Остапа Бендера, создателя «Союза меча и орала», разразиться тревожной тирадой, рассчитанной на бубличных дел мастера гражданина Кислярского: «За нами следят уже два месяца и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придётся отстреливаться… Я дам вам парабеллум»).

Пресса нагнетает напряжённость, постоянно публикуя репортажи о военных манёврах и массовой подготовке населения на случай боевых действий, в том числе уличных боёв и газовых атак.

Военную истерию в стране летом 1927 года отмечали и многие иностранцы, рассказывая в своих репортажах о бесчисленных манёврах, тревогах, учениях по оказанию первой помощи…

Именно на этом фоне истерические призывы к бдительности, панегирики ГПУ, требования разоблачать «белогвардейских шпионов и бандитов» обретают особо зловещую окраску. Вновь обратимся к «Ненаписанной книге» Михаила Кольцова:

ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения, какие можно себе только представить. Не сорок, не шестьдесят, не сто тысяч населения работают для ГПУ. Какие пустяки! Миллион двести тысяч членов партии, два миллиона комсомольцев, десять миллионов членов профсоюза, итого — свыше тридцати миллионов по самой-самой меньшей мере (жёны рабочих, вся Красная Армия, кустари, бедное крестьянство, середняки…) составляют реальный актив ГПУ. Если взяться этот актив уточнить, несомненно, цифра вырастет вдвое.

Ясно, что в такой обстановке поисков «классового врага», и прежде всего — из «бывших», уголовный мир не мог оставаться равнодушным наблюдателем. Пригревать у себя на груди «белую кость», к тому же нередко — из числа контрреволюционного офицерства, в подобных условиях значило навлекать на себя мощный удар полицейского государства. Это соображение послужило новым (и мощным!) доводом в пользу вытеснения «жиганов» из «благородного преступного мира».

Разумеется, «шпионскую» тему отразил и «блатной» фольклор в известной песне про Марсель:

Стою я раз на стрёме,Держу в руке наган,Как вдруг ко мне подходитНеизвестный мне граждан.

Он говорит мне тихо:«Позвольте вас спросить,Где б можно было лихоЭту ночку прокутить?»

А я ему ответил:«Не дале как вчераПоследнюю малинуЗавалили мусора»

Он предложил мне деньгиИ жемчуга стакан,Чтоб я ему разведалЖиркомбината план.

Он говорил: «В МарселеТакие кабаки,Такие там бордели,Такие коньяки!

Там девочки все голые,А дамы — в соболях,Халдеи носят вина,А воры носят фрак!»

Советская «малина»Держала свой совет,Советская «малина»Врагу сказала «Нет!»

Мы взяли того фраера,Забрали чемодан,Забрали деньги-франкиИ жемчуга стакан.

Потом его мы сдалиВойскам НКВД,С тех пор его по тюрьмамЯ не встречал нигде.

Нам власти руки жали,Жал руки прокурор,Потом нас посажалиПод усиленный надзор…

Другими словами, усилия официальной пропаганды не пропадали даром. Они сказывались на мировоззрении «социально близких» советской власти людей — уголовников-«уркаганов», босяков, беспризорников… Постепенно в их сознании стал формироваться образ врага — «бывшего», «белой кости», «барина», демонического «носителя зла». А поскольку новая идеология открыто заигрывала с уголовщиной, такая массированная обработка сознания не могла не привести к расколу в уголовной среде.

«Держишь зону — держишь волю»

Итак, мы назвали несколько причин, определивших крах «бывших» в преступном мире.

Первая — насаждение красными идеологами в массах неприязни к «новым собственникам» — нэпманам, и вследствие этого — возникновение в городском фольклоре колоритных фигур «благородных разбойников», которые грабят только богатых. То есть подчёркивалось классовое расслоение общества и создавался «образ врага» — «буржуя». В этом свете грабёж уголовниками «буржуев» приветствовался, преступления же против порядка управления — определялись как «поддержка толстопузых», удар в спину «родной Советской власти».

Вторая — борьба Советской власти за искоренение беспризорничества как опорной силы бандитизма — прежде всего бандитизма «с политическим лицом», управляемого уголовниками из числа белогвардейцев и представителей бывших имущих классов.

Третья — введение 59-й «бандитской» статьи, которая наряду с 58-й «политической» предусматривала «высшую меру социальной защиты — расстрел». Таким образом представителям преступного мира довольно прозрачно намекали, что воровать и грабить — вполне допустимо, а выступать с оружием в руках «против порядка управления» — чревато трагическими последствиями.

Четвёртая — к концу 20-х годов бывшие малолетние беспризорники подросли, возмужали и не желали уже подчиняться руководству бывших офицеров, к тому же «буржуйского происхождения». Общественная идеология влияла и на этих ребят, большинство из которых были всё-таки выходцами из рабочих и крестьянских семей (или вообще не помнили роду-племени).

Пятая — нагнетание в обществе шпиономании и военной истерии, в контексте которых преступления против порядка управления приобретали ярко выраженную антисоветскую окраску.

К середине — концу 20-х годов ведущую роль стали играть и профессиональные преступники с дореволюционным стажем. Придя в себя от революционных потрясений и перемен, больно ударивших по уголовному «братству», они решили занять в криминальном сообществе прежние, ведущие позиции.

Как справедливо замечает исследователь этого периода истории преступного мира С. Кузьмин,

«авторитеты старого преступного мира, хорошо знавшие друг друга, приняли решение дать бой «идейным», добиться победы и восстановить свои пошатнувшиеся позиции в преступном сообществе… Они сделали правильный для себя вывод: за политику карательные органы государства преследовали по всей строгости революционных законов, в то время как корыстные преступления с марксистской точки зрения объяснялись пережитками прошлого и экономической ситуацией в стране. Считалось, что с улучшением экономического положения, ликвидацией безработицы уголовная преступность должна отходить в прошлое» («Организованные преступные группировки в местах лишения свободы»).

В российской уголовной среде началось постепенное перераспределение власти. Поначалу это вроде бы не бросалось в глаза. На воле «идейные» по-прежнему играли если не определяющую, то, во всяком случае, довольно значительную роль. Однако в местах лишения свободы (арестных домах, домах предварительного заключения, домах заключения, исправительно-трудовых домах и пр.) «держали верх» преступники «старорежимного» образца, «потомственные арестанты», за плечами которых были царские тюрьмы и каторги. В местах изоляции они адаптировались быстро и легко, проводили свою политику, брали в свои руки бразды правления. На их стороне был огромный опыт, знание тюремных «традиций» и умение выставить себя «защитниками старых заветов». Они прекрасно понимали психологию преступного мира, умело воздействовали на разношёрстную массу босяков.