Олег Ивик - История сексуальных запретов и предписаний Страница 14

Значительно более печальной оказалась судьба двух других обвиненных в мужеложстве римлян, о которых пишет тот же Валерий Максим. Один из них, центурион Гай Корнелий, был арестован за то, что «со свободнорожденным юношей имел развратную связь». Гай самого факта прелюбодеяния не отрицал, но уверял, что его вины здесь нет, ибо его любовник «открыто и не таясь промышлял своим телом». Обвиняемый был уважаемым человеком, имевшим четыре награды от полководцев-императоров, но плебейские трибуны, к которым он пытался апеллировать, не приняли во внимание заслуги воина, и он умер в тюрьме, не дождавшись завершения дела. Что, с точки зрения добродетельного Валерия Максима, было правильно, поскольку не должно государство «позволять храбрым мужам стяжать домашние утехи внешними опасностями».

Столь же печально окончил свою жизнь и центурион Марк Леторий Мерг — его не спасло даже звание военного трибуна. Марк Леторий был обвинен «в домогательстве в отношении к подчиненному солдату». Гордый римлянин «не стерпел огласки своего дела и прежде времени суда сам наказал себя сначала бегством, а затем и смертью», после чего был посмертно «признан виновным в порочном преступлении решением всего плебса». Об этом нарушителе нравственности строгий Максим тоже пишет без сочувствия, «ибо тот, кто достоинства должен был быть примером, оказался благочестия осквернителем».

К самому концу второго века до н. э. относится и сообщенная Валерием Максимом история о том, как цензор Фабий Максим Сервилиан наказал своего сына за то, что он «в рассуждении своей чистоты был сумнителен». В каком именно грехе обвинял сына суровый цензор, историк не сообщает. Он пишет лишь о наказании, постигшем юношу, — тот должен был «добровольно удаляся, лишаться взора своего родителя». Но от других авторов мы знаем, что ссылкой дело не ограничилось, — в конце концов Фабий воспользовался правом отцовской власти и казнил сына за аморальную жизнь. Впрочем, римляне сочли такую строгость чрезмерной и привлекли не в меру ретивого цензора к ответственности. Он в свою очередь был осужден и отправлен в изгнание.

А «Скантиниев закон» продолжал действовать и ломать судьбы. Позднее римские юристы научились бойко пользоваться им в качестве подсобного средства при любых других обвинениях, потому что, даже если мужеложство и не было доказано, на обвиняемого так или иначе ложилось пятно, что склоняло чашу весов Фемиды не в его пользу…

Марк Целий Руф, политик и народный трибун, сообщает в своем письме Цицерону о событиях, случившихся в те дни, когда он устраивал игры для народа: «Наглейшие люди в разгар цирковых представлений, моих представлений, стараются привлечь меня на основании Скантиниева закона. Едва Пола вымолвил это, как я привлек цензора Аппия на основании того же закона. Ничего более удачного я не видел; ибо это было так одобрено народом, и не только низшими слоями, что молва причинила Аппию более сильную скорбь, чем привлечение к суду».

Впрочем, мужеложство само по себе римляне отнюдь не считали преступлением. Гордые квириты лишь считали унизительной пассивную роль в этом деле. А потому и человек, который силой, посулами или любовью побуждал к ней римского гражданина, был преступником. Но вступать в половые связи с рабами или любыми неполноправными людьми можно было без всякого стеснения. По словам Сенеки-старшего, отца знаменитого философа, для свободного мужчины пассивная роль — позор, для вольноотпущенника — добровольная моральная обязанность по отношению к патрону, а для раба — безусловный долг перед господином.

Валерий Максим описывает случай, когда некий Каллидий Бононец, «пойман будучи ночью от некоторого мужа в его спальне, должен был по сему случаю в суде в прелюбодеянии оправдаться». Злополучного Каллидия обвиняли отнюдь не в мужеложстве, а в том, что он проник в супружескую спальню в попытке соблазнить чужую жену. Подозрению способствовали как репутация самой жены, так почему-то и молодость Каллидия. Однако юноша не растерялся и построил свою защиту на том, что пробрался в дом из любви к одному из служащих там мальчиков. Таковая любовь под статью не попадала; судьи поверили Каллидию, и «признание безрассудного поступка в рассуждении любви к мальчику его оправдало».

Дозволяя однополые связи, римляне, в отличие от греков, никогда не считали их способствующими гражданской доблести и не придавали им педагогического значения. Сам же римлянин должен был, во всяком случае, выступать в однополом союзе в активной роли. Гай Юлий Цезарь в ранней юности совершил промах, став пассивным любовником вифинского царя Никомеда, — римляне попрекали его этим и насмехались над владыкой мира до самой его смерти.

Биограф первых императоров Светоний писал о Цезаре: «На целомудрии его единственным пятном было сожительство с Никомедом, но это был позор тяжкий и несмываемый, навлекавший на него всеобщее поношение». Лициний Кальва сочинял о Гае Юлии издевательские стихи, Долабелла в своих речах называл его «царевой подстилкой» и «царицыным разлучником», а Курион-старший — «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем». Бибул, избранный консулом вместе с Цезарем, в своих эдиктах обзывал коллегу «вифинской царицей». Цицерон в письмах подробно рассказывал, как царские служители отвели Цезаря в опочивальню, как он в пурпурном одеянии возлег на золотом ложе и как «растлен был в Вифинии цвет юности этого потомка Венеры». Во время галльского триумфа воины Цезаря, шагая за колесницей, среди других насмешливых песен о триумфаторе (такая вольность предписывалась обычаем) пели:

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.

Впрочем, гетеросексуальные подвиги своего полководца солдаты тоже не обошли вниманием:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

Это слегка исправляло подпорченную Никомедом репутацию императора. Гай Юлий действительно славился бесчисленными связями с женщинами, в том числе знатными римлянками. Курион-старший в одной из речей называл его «мужем всех жен и женою всех мужей». Светоний писал, что у народного трибуна Гельвия Цинны был написан и подготовлен законопроект, который Цезарь приказал провести в его отсутствие: «по этому закону Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно, для рождения наследников» — неслыханное новшество в государстве, где брак всегда был строго моногамным. Пожалуй, еще столетие назад человек с такой репутацией не мог сделать в Риме политическую карьеру. Но к этому времени — середине первого века до н. э. — нравы в Риме уже радикально отличались от аскетических обычаев древности.

Показательна в этом смысле речь Цицерона, произнесенная в 56 году до н. э. в защиту Марка Целия Руфа — того самого, который позднее писал Марку Туллию о своих проблемах со Скантиниевым законом. Пока что у Марка Целия были другие неприятности: его обвиняли в мятеже, в избиении приехавших из Александрии послов, в попытке отравить главу посольства, в подкупе рабов с помощью золота, взятого у скандально известной римлянки Клодии (сестры знаменитого народного трибуна), и, наконец, в попытке отравить и саму Клодию. По-видимому, такого букета обвинений врагам Марка Целия показалось мало, так как они присовокупили к ним и нравственные характеристики, нарисовав перед судьями облик аморального юноши, склонного к греховным, с их точки зрения, наслаждениям.

Цицерон не стал спорить с обвинителями о том, совершал ли его друг и ученик те преступления против нравственности, в которых его обвиняли, или нет. Он поставил вопрос иначе: можно ли в нынешнее просвещенное время считать аморальными те скромные радости, которым предавался Марк Целий? Единственное обвинение, которое Цицерон посчитал серьезным (речь идет о преступлениях против нравственности, а не об отравлении послов), — это обвинение в мужеложстве. Но адвокат отвергает его с негодованием: «Ведь насколько юный возраст Марка Целия мог дать повод для подобных подозрений, настолько же он был огражден и его собственным чувством чести, и заботливым отцовским воспитанием». Что же касается всего остального, Цицерон не считает, что поведение Марка Целия чем-либо отличалось от общепринятого и дозволенного:

«Ведь этому возрасту с всеобщего согласия позволяются кое-какие любовные забавы, и сама природа щедро наделяет молодость страстями. Если они вырываются наружу, не губя ничьей жизни, не разоряя чужого дома, их обычно считают допустимыми и терпимыми… Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов — не могу этого отрицать — и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено?»