Александр Востриков - Книга о русской дуэли Страница 14

Моя броня горит пожаром. Копье мне — молнья, солнце — щит. Не приближайся: в гневе яром Тебя гроза испепелит.

Эта „умственная дуэль“ (выражение А. Белого) чуть не привела к дуэли настоящей: Брюсов в разговоре с Белым оскорбительно отозвался о Мережковском, Белый ответил ему письмом с осуждением его „злословия“ и получил формальный вызов. Друзья-враги сумели объясниться и миром окончить ссору. А когда Белый прочитал роман Брюсова Огненный ангел», в котором отчасти была воспроизведена коллизия их «треугольника», для него стали понятными и многие мотивы поведения его соперника. Роман описывал действительность, которую сам же и породил. Любопытная деталь: перелом в отношении Брюсова к сопернику произошел после того, как он во сне увидел себя и Белого героями «Огненного ангела» на рыцарском поединке, и на этом поединке он был поражен в грудь.

Довольно известны были также дуэльные истории Н. С. Гумилева и М. А. Волошина (мы вернемся к ней ниже), М. А. Кузмина и С. К. Шварсалона и многие другие.

Русское дворянство дробилось на группы в зависимости от возраста, места жительства, национальности, происхождения, материального положения, рода занятий и т. д. Каждая группа определяла свое отношение к дуэли и отдельным ее видам и формам. Соответственно, и некоторые формы дуэли или элементы ритуала приобретали значение преимущественной принадлежности к тому или иному кругу или слою общества.

Дуэль считалась приличествующей в первую очередь молодежи. В XVIII и первой половине XIX века поведение человека диктовалось его возрастом в значительно большей степени, чем теперь. Жизнь каждого человека разделялась на несколько возрастных периодов, и каждому из них были присущи какие-то характерные типы поведения. В начале 1831 года Пушкин писал: «Я женат. Женат — или почти. <…> Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно люди живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes.[12] Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться» {138, т. 10, с. 338}. Соответствие поведения возрасту было той «проторенной дорогой», на которой — Пушкин цитирует Шатобриана — «можно найти счастье», и ключом к пониманию внутренней сути тех или иных поступков.

Связь между возрастом и поведением была достаточно тесной, и образовывалась обратная зависимость: своим поведением человек мог продлить тот или иной возрастной период («остаться юным до самой старости»), «остановить» время или «обогнать» его.

Дуэль была атрибутом молодости. Это могло оценочно осознаваться и со знаком «плюс» (в духе «gaudeamus igitur»[13] или «тряхнем стариной», «мы тоже были молоды»), и со знаком «минус» («мальчишество», «занятие для юнцов» и т. п.).

Молодежное поведение — это поведение холостяцкое. Только в молодости, освободившись от родительской опеки, «увидев свет» и не обременив еще себя семьей, человек наиболее легко и свободно распоряжался своей судьбой и жизнью. Женатый человек должен был иметь очень серьзные причины, чтобы не только подвергнуть опасности свою жизнь, но и рискнуть лишить свою семью кормильца.

Дуэль была делом в первую очередь военных. Впоследтвии это было официально закреплено в «Правилах…» 1894 года. Для тех, кто безоговорочно принял «Правила…», дуэль являлась одним из средств поддержания воинского духа в армии, своеобразной тренировкой профессиональных качеств и навыков, которые могут потребоваться защитнику Отечества. Во многом это действительно так. Дуэль — это бой, и в этом бою требуются такие же хладнокровие и уверенность в своих силах, смелость и умение владеть оружием, как и во время войны. Дуэль — это дело чести, а человек, умеющий защитить свою личную честь, сумеет защитить и честь своего флага, своей страны.

Между дуэлью и войной есть и очень важное различие. ДУЭЛЬ — это ритуал, а война как таковая уже перестала быть ритуалом. К началу XIX века она сохранила некоторые ритуальные элементы, хотя и довольно значительные по сравнению с войнами XX века, но все-таки явно второстепенные. Л. Н. Толстой не случайно, говоря об Отечественной войне 1812 года, сравнивает ее с дуэлью — и противопоставляет их: «Представим себе двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым — поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. <…>

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские».

Речь здесь идет, конечно же, не просто о дуэли; попробуйте представить, как Толстой, выйдя на поединок, например с И. С. Тургеневым — ведь у них была ссора, они обменялись вызовами и готовились к дуэли — и «поняв, что дело это не шутка», поднял дубину и начал ею охаживать своего соперника. Речь идет о степени ритуализации общественной и государственной жизни. Жизнь человека и государства, по мысли Толстого, ценнее любых условностей цивилизации. Такой взгляд все шире распространялся в обществе; сейчас он является абсолютно преобладающим, и именно жизнь человеческая (а не честь, например) является высшей ценностью для общества и государства.

Но вернемся к началу прошлого века. Ритуал еще сохраняется. В первую очередь — рыцарское, благородное отношение к сопернику, основанное на сословных представлениях о чести. Дворянин-офицер в силу своего происхождения был ближе к дворянину-офицеру вражеской армии, чем к собственном) солдату. Проиллюстрируем эту мысль примером из повести А. А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке». Поручик Ольский рассказывает, как, оказавшись без провианта, он отправился… к противнику, чтобы «умереть или пообедать!». Оказавшись у французов, он им совершенно искренне все объяснил:

«Messieurs! — сказал я им, поклонясь весьма развязно, — я не ел почти три дня и, зная, что у вас всего много, решился, по рыцарскому обычаю, положиться на великодушие неприятелей и ехать к вам на обед в гости. Твердо уверен, что французы не воспользуются этим и не захотят, чтобы я за шутку заплатил вольностью <…>

Я не обманулся: французам моя выходка понравилась как нельзя больше. Они пропировали со мной до вечера, нагрузили съестным мой чемодан, и мы расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца» {8, т. 1, с. 48}.

Защитники дуэли для военных во многом путали причины и следствия. Может быть, правильней было бы сказать, что дуэль была не средством поддержания боевого духа в армии в мирное время, а что этот самый дух, не находя себе военного применения, прорывался в дуэлях. Выработался своеобразный поведенческий стереотип «воин на бивуаке», знаменитым вариантом которого стало «гусарство», воспетое Д. В. Давыдовым.

«Гусарство» не было ни армейской, ни тем более полковой легендой, это был общекультурный миф. Во второй половине XVIII — первой трети XIX века армия находилась в центре всеобщего внимания. Каждая победа Румянцева и Суворова, Кутузова и Багратиона была общественным событием. Реляции с театра военных действий, приказы о награждении и производстве в чин обсуждались в светских гостиных наравне (а часто и с большим интересом) с сенсациями политической, светской и культурной жизни. Подростки бредили подвигами. Военные триумфы Наполеона и общенародный подъем 1812 года обозначили пик всеобщего восхищения армией. Полководец был гением-героем, воин — образцом человека, бивуачная жизнь — мечтой и идеалом; военное стало синонимом лучшего. Вернувшиеся из победоносных походов герои, двадцатипятилетние полковники и генералы, украшенные орденами и шрамами, были желанными гостями в любом доме, в любом салоне или гостиной — они стали первыми кавалерами, первыми танцорами, первыми женихами и первыми рассказчиками.

Дворяне вернулись из военных походов с привычкой и умением держать оружие в руках, с привычкой хладнокровно стоять под пулями, с умением постоять за себя и постоянной готовностью к поступкам. Как же тут не быть дуэлям! Дуэль — дело военное!

В военной среде (включая отставников, особенно прошедших кампанию) сложилось презрительное отношение к штатским. Считалось долгом чести офицера поставить «фрачника» на место, казалось особым шиком посмеяться над штатским, запугать его кровавой дуэлью и «заставить струсить» или же довести его до поединка и молодецки «положить на барьер». С другой стороны, иногда считалось недостойным связываться с «фрачником», «мараться» о него.

Но и в армии в некоторых частях дуэли были не очень распространены. Это были, в первую очередь, «технические» части — инженерные, артиллерийские и т. п. То же можно сказать и о флоте. Н. А. Бестужев писал: «Поверите ли вы, что от создания российского флота у нас между флотскими не было ни одной дуэли?» {87, с. 21}. Причина, видимо, в том, что в ту пору, когда шло активное техническое развитие флота и артиллерии, среди морских офицеров, артиллеристов и т. п. сложилась несколько иная шкала ценностей, нежели в «чистой» армии, среди «рубак» и «строевиков». Основательность научных познаний, техническая смекалка ценились выше, чем воинственность и безрассудная смелость. Дж. Конрад в повести «Дуэль», рассказывая о легендарном поединке, устанавливает прямую зависимость между родом войск и склонностью к дуэлям: «Оба они были кавалеристы, и эта связь их с пылким, своенравным животным, которое несет человека в битву, кажется нам здесь чрезвычайно уместной. Трудно было бы представить себе героями этой повести пехотных офицеров, чье воображение укрощено долгими пешими переходами, а доблести в силу этого отличаются более тяжеловесным характером. Что же касается артиллеристов или саперов, головы которых постоянно охлаждаются сухой математической диетой, то для них это уже совершенно немыслимо» {89, с. 294–295}.