Руслан Скрынников - Царь Борис и Дмитрий Самозванец Страница 14

Решение Боярской думы по поводу внешнеполитический сношений Бориса подтверждало его значение в качестве фактического главы правительства.

Борис давно добивался титула «высшего содержателя всего царства» — соправителя царя. Но его претензии не находили сочувствия в думе и Посольском приказе. В 1590–1591 гг. австрийский посол направил две грамоты на имя Годунова. Титул Бориса был переведен польскими дьяками следующим образом: «… многомужнему пану Борису Федоровичу», великого государя «шурину и навышнему справце всех великих государств»8. Во второй грамоте тот же титул выглядел иначе: «Тому пресветлому и высокородному государю Борису Федоровичу, вельможнейшего государя… шурину и навышнему здержателю и наместнику царств Казанского и астраханского»9. Судя по стилю, первый перевод принадлежал толмачу Посольского приказа шляхтичу Я. Заборовскому, доверенному лицу Годунова10. Второй перевод осуществили помощники А. Я. Щелкалова, отнесшие титул «содержателя» (правителя) не ко всем царствам Великой России, а только к Казанскому и Астраханскому царствам.

Как бы ни величали Бориса иноземные дворы, Посольский приказ в своих документах строго, без малейших отклонений, придерживался его официального титула11. Однако внешнеполитические успехи и изгнание из Боярской думы открытых противников правителя изменили ситуацию. По случаю отражения Крымской орды от стен Москвы Борис был введен в ранг царского слуги. Царские дипломаты за рубежом так разъясняли значение этого титула: «То имя честнее всех бояр, а дается то имя от государя за многие службы». Со времени Ивана III только три лица удостоились этого титула: князь С. И. Ряполовский и двое удельных князей Воротынских. Согласно заявлению Посольского приказа, Борис получил титул слуги «за многие его службы и землестроенья и за летошний царев (ханский. — Р. С.) приход»12.

Хотя Борису удалось объединить два высших боярских чина — конюшего и слуги, знать по-прежнему не считала его ровней себе. Во время татарского нашествия в 1591 г. царь адресовал указы в армию боярам Ф. И. Мстиславскому и Б. Ф. Годунову с товарищами. Но главные воеводы заявили протест против предоставления правителю такого местнического преимущества. Они настаивали на том, чтобы донесения царю шли от имени Мстиславского «с товарыщи», без упоминания имени Бориса «глухо»13. За подобную строптивость Федор наложил на бояр словесную опалу. На большее он был неспособен. Претензии Годуновых не нашли поддержки даже у ближайших их соратников по дворовой службе — князей Трубецких, которые сами не могли претендовать на первые места. Боярин Ф. М. Трубецкой заместничал с Годуновыми в период войны со шведами в 1592 г., за что после возвращения в Москву был посажен под домашний арест14.

Отставка А. Я. Щелкалова окончательно упрочила единоличную власть Бориса Годунова. Никто не мог более противиться его домогательствам. Новый «печатник» В. Я. Щелкалов в феврале 1595 г., во время аудиенции в Кремле в честь персидских послов, обнародовал окончательный титул Бориса: «По милосердию бог ему, государю (царю Федору. — Р. С.), дал такова ж дородна и разумна шюрина и правителя, слугу и конюшего боярина, и дворового воеводу, и содержателя великих государств царства Казанского и Астраханского Бориса Федоровича»15.

Титул правителя не имел прецедента в Русской истории. Никто до Бориса не смел назвать себя правителем при московских «самодержцах». Даже знаменитый Адашев, пользовавшийся громадным влиянием при молодом Грозном, не помышлял о нем. Смысл громких и звучных титулов Годунова был понятен всем, хотя он объявил себя соправителем царя, но Федор Иванович был у него в полном послушании.

Писатели, пережившие трагедию «смутного времени», были склонны идеализировать последнего законного самодержца. Они придавали Федору, по меткому замечанию В. О. Ключевского, привычный и любимый облик: «… в их глазах он был блаженным на престоле»16. По словам одного московского автора, Федор «благоуродив бяше от чрева матери своея и ни о чем попечения не имея… токмо о душевном спасении помышляя…»17. Некоторые восторженные апологеты царя Федора даже наделяли его пророческим даром, хотя и не очень явным и незаметным для неосведомленных людей: «…яко и пророческа дара часть, аще и не зело явление, но довлении сведят»18. В действительности Федор, будучи слабоумным, не мог быть пророком.

Царь Федор Иванович мало чем походил на своего царственного отца. По словам современников, близко наблюдавших последнего государя из династии Калиты, Федор отличался болезненностью, слабым телосложением, нетвердой походкой. В 30 лет он производил впечатление человека недеятельного и тяжелого. Нос у него ястребиный, голос тихий и противный, на лице, поражавшем своей бледностью, постоянно бродила улыбка. Царь «прост и слабоумен, — отмечал английский посол, — но весьма любезен и хорош в обращении, тих, милостив, мало способен к делам политическим и до крайности суеверен»19. Еще резче об умственных способностях Федора отзывался папский нунций А. Поссевино, который говорил, что его умственное ничтожество граничило с идиотизмом, почти с безумием. «Простоту» царя Федора отмечали и русские источники. «Сей бе благ и препрост и милостив», — писал новгородский летописец. Из иностранцев наиболее осторожным в оценках был Я. Маржарет, но и по его словам Федор был весьма недальнего ума, нередко сам трезвонил на колокольне и большую часть времени проводил в церкви20.

Федор плохо подходил для роли наследника грозного царя. Даже исполнение внешних ритуалов и участие в придворных церемониях давались ему с трудом. Однажды на официальном приеме английского посла Федор стал креститься и громко заплакал. (Ему передали отзыв посла о его персоне: «Не царем ему быть, а монахом»21.)

Ничтожество Федора едва не погубило дело, начатое его предшественниками. Разрушение сильной государственной власти казалось неминуемым. Но разгром боярской оппозиции и сосредоточение власти в руках Годунова затормозили начавшийся было процесс и привели к возрождению централизаторских тенденций. Итогом была знаменательная перемена в официальном титуле царя. В письмах и устно царь Иван охотно именовал себя самодержцем, но только при его преемнике титул приобрел законченный вид: «царь и великий князь Федор Иванович, всея Русии самодержец»22. Усвоение нового титула было в наименьшей мере связано с личными достижениями царя Федора. Как раз наоборот. Глава монархии получил титул, указывающий на его неограниченную власть, в то самое время, когда могущественный правитель окончательно лишил его возможности оказывать влияние на дела управления. Однако изменение в царское титуле явилось симптомом серьезных перемен в политической ситуации. Полоса исторического развития, связанная с аристократической реакцией, осталась позади. Формирование самодержавной формы правления завершилось.

Труды и заботы управления тяготили Федора, и он искал спасения в религии. Каждый день он подолгу молился, простаивал у обедни, раз в неделю ездил на богомолье в ближние монастыри23. «Тело же убо свое повсегда удручаше церковными пении, и дневными правилы, и всенощном бдении, и воздержанием, и постом…»24, - писали московские современники о Федоре. Но наряду с благочестием Федор унаследовал от отца и пристрастие у диким забавам и кровавым потехам. Более всего привлекали Федора медвежьи бои. Вооруженный рогатиной охотник отбивался, как мог, от дикого медведя в круге, обнесенном стеной, из которого некуда было бежать. Потеха нередко заканчивалась трагически для «гладиатора»25.

Борис Годунов был полной противоположностью царю Федору. Он, бесспорно, обладал качествами выдающегося политического деятеля. Современники единодушно отмечали его острый и живой ум. Наделенный от природы хорошими способностями, Борис, по-видимому, был одним из лучших ораторов своего времени. Дневник датских послов, посетивших Москву в 1602 г., сохранил удивительные образцы его красноречия. Но у современников сложилось впечатление, будто он был человеком необразованным и даже неграмотным. Так, Джером Горсей, многие годы пользовавшийся дружбой правителя, утверждал, что Борис склонен к чернокнижию, не учен, но быстрого ума, от природы красноречив и имеет звучный голос. Члены датского посольства в Москве в 1602 г. отмечали, что царские письма к герцогу писал под диктовку отца царевич Федор, «ибо сам царь не умел ни читать, ни писать». № свидетельство подкрепляется заверениями дьяка Ивана Тимофеева, будто Борис смолоду и до конца дней своих не проходил стези буквенного учения «и, чюдо, яко первый таков царь не книгочей нам бысть»26.

Современники, однако, ошибались. Вопреки их уверениям, Борис был, несомненно, грамотным человеком. Сохранились собственноручные подписи Бориса на данных грамотах Ипатьевскому монастырю 7084 г. («Яз Борис… руку приложил») и 25 марта 7080 Г. «Яз Борис селцо Присково с деревнями в Ыпацкой манастырь дал и руку приложил»)27. После восшествия на престол Борис не подписывал грамот и предпочитал диктовать сыну свои письма не по причине безграмотности, а из уважения к древней московской традиции, в силу которой православные государи никогда не «рукоприкладствовали» наравне со своими подданными — холопами.