Андрей Ястребов - Боже, спаси русских! Страница 14

Через два с лишним века ему вторит де ла Турбиа, сардинский посол в России: «Задержка в уплате жалованья, всевозможные виды кражи со стороны офицеров, которые сводят это жалованье на ничто, дурное качество пищи, убивающее нередко тысячи людей, не мешают солдатам идти всюду, куда ведут их начальники». Звучит лестно для подчиненных, но весьма нелестно для начальников.

Нашим русским людям, как известно, самые тяжелые испытания нипочем. Об этом свидетельствует ливонский хронист Бальтазар Рюссов: «Русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может». Заметим, что водка – один из предметов первой необходимости.

Франсуа Ансело также восхищается русской выносливостью – как в походе, так и на пиру: «Я уже имел случай говорить, мой друг, и должен снова повторить, что русский народ, закаленный деятельной жизнью и тяжелым климатом, с легкостью переносит тяготы и лишения. Прекрасно обходящиеся без вина, когда того требует положение, и неудержимые, когда могут дать волю своей наклонности к излишествам, презирающие роскошь и наслаждающиеся ею, когда она доступна, они переходят от самой строгой аскезы к наслаждениям и снова оставляют их, словно никогда не ведали. Эта легкость перехода от крайности к крайности делает русских солдат и офицеров в высшей степени пригодными к военным действиям и помогает им переносить тяготы суровой дисциплины».

По мнению французского путешественника, русские легко могут обойтись без кровати и почти без еды: «Кажется, что привыкший к любым лишениям русский крестьянин вовсе не имеет потребностей: ему достаточно огурца, луковицы и куска черного хлеба; он спокойно засыпает на камнях или на снегу, а разбудите его – и он вскочит, готовый повиноваться».

Кроме того, русские безропотно терпят мучения, считает Рюссов: «Подобную же выносливость обнаруживают русские и в отношении боли. Почти невероятно то, что говорят о терпении этого народа в перенесении самых изысканнейших мучений. До путешествия царя какой-то соучастник в мятеже в 1696 году, четыре раза подвергаемый пытке в застенке, с твердостью перенес мучительнейшие истязания и не повинился в преступлении».

Даже сегодня иностранцы считают русских самым терпеливым народом. Так полагает, в частности, американская пианистка Эдит Финтон-Ребер: «Наше внимание подстраивается под то, как идут телевизионные передачи: каждые 20 – 25 минут нужна разрядка для рекламы. У вас же все очень долгое, длинное. Длинны ваши дороги, длинны ваши очереди. А как долго идет служба в церквах! Правда, и история куда продолжительнее, чем наша. Вы очень терпеливы, очень».

А хорошо ли это – быть настолько терпеливыми? Этой теме посвящен своего рода поэтический диалог между Ф. И. Тютчевым и А. К. Толстым. Итак, из знаменитого стихотворения Тютчева:

Эти бедные селенья,Эта скудная природа,Край родной долготерпенья,Край ты русского народа!

Ответ Толстого завершался такими словами:

Мы беспечны, мы ленивы,Все у нас из рук валится,И к тому ж мы терпеливыЭтим нечего хвалиться.

Может быть, мы, русские предпочитали идти по более легкому пути? Иногда легче стерпеть зло, чем бороться с ним. А ведь это русская лень заставляет нас постоянно задумываться: стоит ли стараться, стоит ли бороться?

Илья Обломов как национальный герой

«Мы ленивы». И это сказал А. К. Толстой, любивший Россию самой трепетной любовью. А действительно ли мы ленивы?

Английский купец XVI века Джайлс Флетчер дал очень материалистическое объяснение лени московитов: «Большей частью они вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частью от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью же от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных растений, производящих дурные соки».

Сами русские считали, что капуста тут ни при чем. Они нередко соглашались с обвинениями в лени, но причины для нее видели самые возвышенные. Известно признание Герцена: «Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного».

Русская литература создала грандиозный образ лентяя – привлекательный и трагический. Со времен Гончарова неспособность к действию стала называться именем героя романа «Обломов». Н. О. Лосский так объясняет природу «обломовщины»: «...русскому человеку свойственно стремление к абсолютно совершенному царству бытия и вместе с тем чрезмерная чуткость ко всяким недостаткам своей и чужой деятельности. Отсюда возникает охлаждение к начатому делу и отвращение к продолжению его; замысел и общий набросок его часто бывает очень ценен, но неполнота его и потому неизбежные несовершенства отталкивают русского человека, и он ленится продолжать отделку мелочей. Таким образом, обломовщина есть во многих случаях оборотная сторона высоких свойств русского человека – стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности...»

Интересно, что сам Гончаров видел черты Обломова в себе, вообще же считал лень и апатию «стихийной русской чертой».

Мы, русские, выдвигаем философские обоснования своей лени. Она сродни восточному «недеянию». В кризисные моменты, считает русский, самое мудрое ничего не предпринимать, потому что всегда есть шанс, что все уладится само собой. Образуется. Утрясется. Устаканится.

Как отмечают в статье «Ключевые образы русской языковой картины мира» лингвисты Левонтина, Шмелев и Зализняк, «чрезмерная активность выглядит в глазах русского человека неестественно и подозрительно. Русскому человеку очень естественно среди энергичной деятельности вдруг остановиться и задаться вопросом о ее экзистенциальном смысле. В этом контексте бездеятельность может восприниматься как проявление высшей мудрости, а лень – чуть ли не как добродетель».

Исследователи отмечают, что в русском языке есть ряд слов и синтаксических конструкций, выражающих идею «что то, что происходит с человеком, происходит как бы само собой». Примеры достаточно просты: человек говорит «постараюсь» вместо «сделаю» и «не успел» вместо «не сделал». Обстоятельства наделяются особой активностью: «образуется», «обойдется», «успеется», «мне не работается» и т. п. В подобных формулах есть две составляющие: «я не должен предпринимать усилий, чтобы нечто сделать (потому что в конечном счете от меня ничего не зависит)» и «если я ничего не буду делать, это все равно само произойдет». Ну зачем тогда развивать бурную деятельность?

Иностранцы в XIX веке воспринимали русскую лень без особого сочувствия. Особенно деловитые американцы. Их поражало использование рабочего времени русскими. Как известно, воскресенье – день, в который работать нельзя. В субботу наш человек готовился к празднику, в понедельник приходил в себя, а так как на неделе случался, как правило, еще хотя бы один религиозный праздник, то времени для работы оставалось совсем мало.

Не меньшее удивление испытывала наша соотечественница Надежда Тэффи, пригласив маляра для окраски двери. Ее беседа с работником протекала так:

« – Так вот, не можете ли вы сейчас приняться за дело?

– Сейчас?

Он усмехнулся и отвернул лицо, чтобы не обидеть меня явной насмешкой:

– Нет, барыня. Сейчас нельзя.

– Отчего же?

– Теперича десятый час. А в двенадцать я пойду обедать. А там то да се, смотришь, и шесть часов, а в шесть я должен шабашить. Приду завтра в семь, тогда и управлюсь».

А как же замечательные работники, о которых писал Ансело? И как смогли ленивые русские освоить территорию своей огромной страны, отличающейся суровым климатом? Эти закономерно возникающие вопросы заставляют нас усомниться в вековой русской лени. И все же вспомним бунинских крестьян – ведь они с натуры писаны. Богатейшая земля, чернозем – и лень, и бедность, и грязь. «Хлеба ни единая баба испечь не умеет...»

Чем объяснял Бунин этот парадокс? Разумеется, русским характером: «Да, уж чересчур привольно, с деревенской вольготностью, жили мы все (в том числе и мужики), жили как бы в богатейшей усадьбе, где даже и тот, кто был обделен, у кого были лапти разбиты, лежал, задеря эти лапти, с полной беспечностью, благо потребности были дикарски ограниченны».

Именно лень и безалаберность, считает писатель, стала главной причиной всех русских бед: «"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит – один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот: