А. Лабриола - ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ Страница 14

* * *

Мораль! Но разве не был нам уже давно преподан урок этой морали буржуазной эпохи «Басней о пчелах» [47]Мандевиля, который был ровесником появления на свет классической политической экономии? И разве политика, базирующаяся на этой морали, не была раскрыта и истолкована в непревзойденных и незабвенных классических выражениях первым великим политическим писателем капиталистической эпохи — Макиавелли, который не изобрел макиавеллизма, а был лишь верным и исправным его секретарем, зафиксировавшим и обнародовавшим его? Что же касается логического турнира между эгоизмом и альтруизмом, разве он не стоит перед нашими глазами, начиная с достопочтенного Мальтуса и кончая Спенсером, этим ничтожным, пустым, болтливым и надоедливым резонером, без которого теперь не могут обойтись?

Борьба за существование? Но могли ли бы вы пожелать для наблюдения, изучения и объяснения борьбу, которая была бы нам ближе и понятнее той, что зародилась и принимает исполинские размеры в форме пролетарского движения? Или, быть может, вы хотели бы низвести объяснение этой борьбы, развертывающейся в стоящей над природой сфере общественной жизни, которую создал в ходе исторического развития сам человек, своим трудом, техникой и учреждениями и которую сам человек может изменить при помощи другпх форм труда, техники и учреждений,— неужели вы хотели бы низвести это объяснение к объяснению той более общей борьбы, которую ведут растения, животные и сами люди — в той мере, в какой они остаются животными,— в лоне природы?

* * *

Но вернемся к нашей теме.

Критический коммунизм никогда не отказывался и не отказывается от восприятия всего многообразного богат-

ства идей в сфере идеологии, этики, психологии и педагогики, которое он может почерпнуть в познании и изучении всевозможных видов коммунизма и социализма — от Фа-лея Халкедонского до Кабе [48]. Более того, сознание отличия научного социализма от всего остального развивается и укрепляется именно путем изучения, в результате познания подобных видов. Кто же, занимаясь этим изучением, откажется признать, например, что Томас Мор был героическим духом и выдающимся писателем-социалистом? Кто же не захочет отдать в душе дань безграничного восхищения Роберту Оуэну, впервые построившему этику коммунизма на том бесспорном принципе, что характер и мораль людей являются необходимым результатом условий, в которых они живут, и обстоятельств, в которых они находятся и развиваются? И к тому же последователи критического коммунизма считают своим долгом, охватывая мысленным взором историю, принять сторону всех угнетенных, какова бы ни была их судьба,— а последняя в действительности всегда состоит в том, что они остаются угнетенными или после кратковременного и эфемерного успеха прокладывают путь новому господству новых угнетателей!

Однако в одном вопросе сторонники критического коммунизма резко отличаются от приверженцев всех остальных видов и типов коммунизма и социализма — античного, нового и новейшего, и это вопрос первостепенной важности.

Последователи критического коммунизма не могут допустить мысли, что идеологические системы прошлых времен остались без последствий и что ранее имевшие место попытки выступления пролетариата всегда терпели поражение по чистой исторической случайности или, так сказать, по капризу обстоятельств. Все эти идеологические системы — несмотря на то, что они на самом деле отражали чувство, непосредственно порожденное социальными противоречиями, т. е. происходящей в реальной действительности классовой борьбой, несмотря на то, что им было присуще обостренное сознание справедливости и глубокая преданность возвышенному идеалу,— тем не менее все они обнаруживают непонимание подлинных причин и истинной природы противоречий, против которых эти системы решительно и нередко героически восставали. Отсюда их утопический характер. Нам становится также понятным, почему условия угнетения, существовавшие в более ранние эпохи, хотя они и были более варварскими и жестокими, не привели к такой аккумуляции энергии, к такой стойкости сопротивления, которые проявляются, утверждаются и развиваются в пролетариате наших дней. И изменение экономической структуры общества, и образование в лоне крупной промышленности и современного государства пролетариата нового типа, и появление этого пролетариата на политической сцене — все это новые явления, в своей совокупности вызвавшие потребность в новых идеях. Вот почему критический коммунизм не морализирует, не занимается предсказаниями, не возвещает, не читает проповедей, не создает утопий — он уже держит свое дело в собственных руках и вложил в него свою мораль и свой идеализм.

Благодаря этому новому методу ориентации, который представляется чувствительным людям суровым, ибо он слишком правдив, реалистичен и конкретен, мы обретаем возможность воссоздать ретроспективно историю пролетариата и других предшествовавших ему угнетенных классов, подвергавшихся иным способам подавления. Мы видим различные фазы этой истории и постигаем причины неудачи чартизма и еще раньше — «Заговора равных» [49]; и мы обращаемся к более отдаленным событиям — разного рода восстаниям, актам сопротивления, войнам, как, например, знаменитой крестьянской войне в Германии [50] и далее в глубь истории — к Жакерии[51], чомпи [52] и восстанию фра Дольчино. И во всех этих фактах и событиях мы обнаруживаем формы и явления, имеющие отношение к становлению буржуазии в той степени, в которой она разбивает, опрокидывает, побеждает и сокрушает феодальную систему. Мы можем сделать то же самое и в отношении борьбы классов в античном мире, но лишь частично и с меньшей ясностью. Эта история пролетариата и других угнетенных классов, история превратностей их восстаний служит для нас теперь уже достаточно надежным руководством, позволяющим понять, в чем и почему были преждевременными и незрелыми коммунистические учения других эпох.

Если буржуазия еще не завершила повсюду своей эволюции, она несомненно почти достигла в некоторых странах вершины этой эволюции. В наиболее передовых государствах она подчиняет прямо или косвенно различные и многообразные способы производства, господствовавшие в предыдущие эпохи, воздействию и законам капитала. Таким образом она упрощает или стремится упростить разные виды классовой борьбы (которые вследствие своей многочисленности сталкивались и ущемляли друг друга в прошлом), сводя их к единой борьбе между капиталом, превращающим любой жизненно необходимый продукт человеческого труда в товар, и проле-таризованной массой, продающей свою рабочую силу, также превратившуюся в простой товар. Тайна истории упростилась. Все стало прозой. И подобно тому, как нынешняя, т. е. самая современная, классовая борьба представляет собой упрощение всех ее остальных видов, так и коммунизм Манифеста упростил многообразные идеологические, этические, психологические и педагогические идеи других форм коммунизма, сведя их к строгим, отточенным, обобщенным теоретическим положениям, не только не отрицая их этим, но поднимая на более высокую ступень.

Все стало прозой, и даже коммунизм стал прозой, иными словами — превратился в науку. Вот почему в Манифесте нет ни риторических протестов, ни обращений к праву. Он не оплакивает пауперизм, чтобы таким путем уничтожить его. Он не льет слез ни над чем. Слезы вещей восстали сами собой, как спонтанная сила, требующая возмездия. Теперь этика и идеализм заключаются в следующем: поставить научную мысль на службу пролетариату. Если такая этика не покажется в достаточной мере моральной сентиментальным людям, в большинстве своем истеричным и глупым, то пусть они отправятся молить об альтруизме первосвященника Спенсера. Он даст хаотичное, пошлое и неубедительное определение, и пусть они этим довольствуются.

Речь идет, следовательно, о том, чтобы исходить при объяснении всей истории единственно из экономического фактора?

Исторические факторы! Но ведь это — выражение, употребляемое либо исследователями-эмпириками, либо людьми, занимающимися абстрактным анализом, либо теоретиками, повторяющими Гердера. Общество — комплекс, или организм, как говорят те, кто охотно применяет такой расплывчатый термин и погружается потом в бесплодные умствования, рассуждая о значении данного выражения и о том, можно ли уподоблять общество организму. Этот комплекс складывался и затем менялся много раз. Чем же объясняются подобные изменения?

Задолго до того, как Фейербах нанес последний, смертоносный удар теологическому пониманию истории («Человек создал религию, а не религия человека!»), старый Бальзак[53] сделал это понимание объектом сатиры, изображая людей марионетками бога. И разве уже Вико не признавал, что провидение не воздействует ab extra (извне) на ход истории, даже наоборот — что оно действует сообразно вере людей в его существование? И разве тот же Вико не сводил за сто лет до Моргана всю историю к процессу, который творит сам человек посредством последовательных экспериментов, представляющих собой изобретение языка, религий, обычаев и права? Разве Лес-синг не считал, что история — это воспитание человеческого рода? Разве Жан Жак Руссо не понимал уже, что идеи порождаются потребностями? Разве Сен-Симон, когда он не занимался фантастическими измышлениями относительно органических и неорганических эпох, не подошел вплотную к правильному пониманию генезиса третьего сословия и его идеи, переведенные на язык прозы, не сделали Огюстена Тьерри подлинным обновителем критического метода исторических изысканий?