Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 14

Павлуха, пока Карп собирался в лес, просил его взять с собой под предлогом, что он, Павлуха, хорошо знает лес, метко стреляет из лука и будет хорошим помощником. Видно, совесть в нем проснулась, вот и восхотел загладить вину. Но Карп не взял его с собой, как с удовольствием брал прежде. Кивнул на лайку - вон, мол, какая у него помощница...

И теперь Карпу хорошо было одному в лесу, который действовал на него успокаивающе. Укрывшись в лесу, он, хотя бы временно, почувствовал себя вне мира несправедливости, и ему было приятно уходить все дальше и дальше. Правда, через какое-то время, как послышалось ему, позади него стали с подозрительной настойчивостью производиться какие-то шумы: то ли с веток деревьев срывались комья снега, то ли кто-то двигался за ним наподдальке. Но он шел и шел, не оглядываясь, как бы боясь растерять неожиданно наплывшее на него успокоение.

Впереди залаяла собака. Значит, выследила тетерева. Теперь он пробирался осторожнее, прячась за стволы деревьев. Вскоре увидел, как лайка, подняв морду, лает на тетерева. Топырясь, тот ходил по толстому суку - сердился. Карп даже помедлил, жалея птицу, но страсть охотника пересилила - натянул тетиву... Упав на снег и кровавя его, тетерев побежал, таща за собой стрелу. Собака догнала его, лапой прижала к снегу крылья.

Не успел охотник привязать дичь к подпояске, как совсем близко раздался треск сучьев. Обернулся - Павлуха! Карп в бешенстве крикнул, чтобы Павлуха шел от него прочь, но тот не уходил под предлогом, что хочет поговорить со старшим братом.

- Мне не о чем с тобой разговаривать! Ты мне не брат! Чужой ты мне! Прочь с моих глаз!

Карп пошел дальше, но Павлуха все ещё тащился за ним, и тогда Карп неожиданно наложил каленую стрелу на тетиву и пригрозил пустить стрелу, если Павлуха не оставит его в покое.

Павлуха быстро развернул лыжи, чуть постоял, раздумывая, и медленно удалился.

Карп вернулся домой затемно, бросил трех тетеревов на пол и, не раздеваясь, встал на колени перед иконой Спасителя. Молился горячо, плакал, вспоминая, как чуть не выпустил стрелу в родного брата. Варя обняла его, спрашивая, что, что с ним?.. Он рассказал. Жена, как маленького, погладила его по голове - мало кто, кроме нее, знал, какой мягкой, какой ранимой была его душа.

Посреди площади, на конях, кучковались воеводы. Молодые пешие ополченцы с рогатинами, копьями, боевыми топорами выстроились на смотр четырехугольником. Карп и Федот рядом - они зачислены в одно копье: так ещё по старинке называлось воинское подразделение в десяток воинов. Оба в стеганых тягиляях со вшитыми в них железками - для предохранения от удара меча или сабли. На головах - шлемы-шишаки. Затрубили трубы. Стольник Глеб Логвинов, отделившись от группы воевод, напрыгом поскакал к той сотне, где стояли Карп и Федот, горласто крикнул:

- Брате! Всем вам ведомо: на Рязань идут московиты! Гонцы доводят оружие у них доброе. Голыми руками их не взять... Коль у кого нет рогатины иль копья - шаг вперед!

Десятка четыре пешцев вышагнули из шеренги. Стольник велел им по очереди подойти к санным повозкам, нагруженным оружием из оружейного двора, и взять себе облюбованное. Когда пешцы, уже с оружием, вернулись в строй, Глеб крикнул:

- Не забудьте, брате, после битвы вернуть оружие! Кто не вернет голову оторву!

Кто-то из новобранцев, видно, лихая головушка, сказал из-за спины Карпа: "Пес!.. "Сказал тихо, явно рассчитывая на то, что расслышит лишь посоха, но никак не воевода; однако это оскорбительное слово услышал и Глеб Логвинов, и вот он уже скачет на караковом коне с криком: "Кто сказал "пес"?". Все расступились, но Карп остался на месте, не чувствуя себя виновным. Плетка взвилась над ним. Карп в один миг отскочил и выставил рогатину, смотря на Глеба, на его выкаченные и мутные от ярости глаза спокойно, твердо и умно. Этот спокойный и твердый взгляд и остановил Глеба: перед ним был либо невиновный, либо крайне отчаявшийся в чем-то человек.

Глава тринадцатая

Проводы на войну

- Гуляй, родня, и-ех, едреныть! - покрикивал Савелий, притопывая и похаживая средь пляшущих на дворе. В руках у него были бочонок с хмельным медом и деревянная кружка - без промедления наливал каждому, кто хотел.

Карпа провожали на войну. Обычай требовал проводов веселых, как бы беспечных - с застольем, обилием хмельного и закусок. Хозяин не ударил лицом в грязь: гостей созвал много, столы ломились от еды и пития постарался создать впечатление, что он, Савелий Губец, не последний в ряду ремесленного сословия.

Плясали все. Вприсядку пошел даже сам новобранец, будто впереди у него не бой, который, может быть, закончится плачевно для него и всей родни, а широкая масленица. В разгар веселья из-за Лыбеди, со Скоморошенской горы, явилась чудно разодетая шумная толпа скоморохов. На одних скоморохах рукава вывернутых шуб были вздеты на ноги, а полы подняты и стянуты веревками под мышками; на других висли ватолы; третьи беззябко ходили по снегу босыми... Один водил на железной цепи медведя. В передних лапах ученого медведя был бочонок с медовухой, а вожатый черпал ковшом медовуху и угощал ею всех желающих.

Несколько скоморохов играли в дудки и рожки, били в бубен. Пели:

Ай, дуду, дуду, дуду,

Сидит голубь на дубу,

Он играет во трубу,

Труба точеная, золоченая...

Еще один с решетом в руках, приплясывая, подступил к Савелию:

- А вот, хозяин, не удержишь решето на спине.

- Это как так не удержу? - хвастливо заявил Савелий. - Да я, брат, лошадь на своей спине удержу.

- Ну-тка! Подставь!

Савелий нагнулся и тотчас почувствовал - скоморох плеснул в решето воду... Под гогот гостей Савелий кинулся в дом переодеваться в сухое... Не успел выйти из избы уже в сухой одежде, как к нему подскочил другой лукавец:

- Хошь, призову со стола, прямо сюда, во двор, жареную щуку?

- Пошел вон! - с деланной грубостью отмахнулся Савелий.

- А хошь, призову к тебе парчовый серебряный кафтан старшего воеводы Софония Алтыкулачевича?

- Да как ты призовешь, коль среди нас и самого-то воеводы нету?

- А вот и призову... А хошь, золотой хрест с жирной груди болярина Манасеи призову тебе на грудь?

- От, прилепился, репей! Ну, что с тобой делать, с поганцем! Ну, призывай, коль ты такой кудесник. Но смотри: опрохвостишься - взашей погоню!

Скоморох подал Савелию свою шапку и велел ею водить по лицу и вторить за скоморохом: "Хрестик, хрестик золотой, перейди ко мне на мою белую грудь со широкой груди болярина Манасеи...". Савелий послушно делал и говорил то, что велел скоморох. А когда отнял от лица шапку, поднялся всеобщий хохот: лицо было в саже.

- Ах, прохвост! Ну и прохвост!

Стоявший близ отца Павлуха подтрунил:

- А ты, батюшка, ощупай грудь - хрест-то, небось, уж на тебе!

Савелий вдруг испытал приступ горечи. Досадно, что меньшой, коего он освободил от ярма ополченца, смеет теперь насмешничать над ним...

- Твоя шутка, сынок, в пазуху не лезет...

- Прости, батюшка, - спохватился тот, - не ради насмешки я...

Настал час идти на кладбище. Гости перестали веселиться, скоморохи спрятали свои дудки и рожки, удалились гурьбой. Кладбище было у церкви, и шли туда уже тихие, угнетенные необходимостью скорого расставания с Карпом. Куда только подевалась недавняя беспечность! Впереди шли Карп с женой Варей, Савелий со старухой Оней - та в застолье не пригубила ни меда, ни бузы, но её все отчего-то кособотило и пошатывало, словно у неё одна нога была короче другой. Старик крепко держал её под руку. За ними шли Миняйка и Иван с женами, Павел. Шествие замыкали гости. Вот и кладбище, огороженное плетнями из хвороста. Там уже было много ратных: обычай требовал проститься с предками.

Карп снял шапку перед заснеженным холмиком деда и бабки, встал на колени, поцеловал дубовый крест и зарыдал. И долго плакал, уговариваемый родней успокоиться. Подошел Федот, предки коего были захоронены неподалеку, помог Карпу встать с колен. Карп трижды поклонился могиле и, уже с Федоткой, пошел за плетень, к саням. Возле саней попрощался с отцом, с матерью (та обвисла на нем, зашлась в плаче, и он все утешал ее: "Ну, полно, полно, матушка! Еще и войны-то, можа, не будет! Одумаются, небось..."), с женой Варей, все просившей его беречь себя и не лезть "в гущу", со всеми родными. И просил у них прощения за то, что, может быть, когда-либо обидел их.

А Павлуху все обходил, как бы не замечал его, и Савелий забеспокоился: нельзя, чтобы родные братья не попрощались и не простили друг друга.

- Да не ломайте вы обычай, сынки! - с укоризной сказал он. - Не позорьте нас с матерью...

Щека Карпа заметно дернулась - видно, трудно ему было пересилить себя, - но вот шагнул к брату, обнял его...

Когда Карп и Федот сели в сани-пошевни и, дружески обнявшись, запели грустную прощальную песню, а Савелий правил лошадью на площадь, родня махала им рукой. Всех провожатых площадь не вместит, и горожане толпились на улицах в ожидании, когда полки и сотни, благословленные владыкой, с площади отправятся за город, встречь неприятелю.