Ханна Арендт - Истоки тоталитаризма Страница 15

Насколько глубокой была вера евреев в государство и насколько фантастическим было их невежество относительно европейской действительности, стало очевидным в последние годы Веймарской республики, когда, уже достаточно встревоженные своим будущим, они попробовали себя в политике. С помощью нескольких неевреев они основали партию среднего класса, названную «Государственная партия» (Staatspartai). Само ее название заключает противоречие между терминами. Евреи настолько наивно были убеждены в том, что их «партия», призванная будто бы представлять их в политической и социальной борьбе, должна быть собственно государством, что даже не уяснили сам характер отношения партии к государству. Если бы кто-то решил воспринять всерьез эту партию респектабельных и сбитых с толку джентльменов, то он мог бы прийти только к тому выводу, что за проявляемой внешне безусловной лояльностью скрываются зловещие силы, замышляющие захват государства.

Подобно тому как евреи совсем не видели нарастания напряжения между государством и обществом, они точно так же последними осознали, что силою обстоятельств оказались втянутыми в центр конфликта. Они поэтому никак не могли понять, как им следует оценивать антисемитизм, или, точнее, не могли уловить момент, когда социальная дискриминация превращалась в политическое явление. В течение более чем столетия антисемитизм медленно и постепенно проникал почти во все социальные слои почти во всех европейских странах, а затем неожиданно проявился как тот вопрос, по которому можно было достичь почти единого мнения. Закон, в соответствии с которым протекал этот процесс, был прост: всякий класс в обществе, вступавший в конфликт с государством как таковым, проникался антисемитизмом, поскольку единственной группой, которая, как казалось, представляла государство, были евреи. А единственным классом, который оказался практически не зараженным антисемитской пропагандой, был рабочий класс. Погруженные в классовую борьбу и вооруженные марксистским пониманием истории, они вступали в непосредственный конфликт не с государством, а с другим классом общества — буржуазией, которую евреи уж точно не представляли и значимой частью которой никогда не были.

Политическая эмансипация евреев в ряде стран на рубеже XVIII столетия, а также обсуждение этого вопроса в остальных странах Центральной и Западной Европы привели прежде всего к решительным изменениям в отношении евреев к государству, что нашло своеобразное символическое отражение в возвышении дома Ротшильдов. Новая политика этих придворных евреев, бывших первыми полноправными государственными банкирами, стала видна, когда они, уже не довольствуясь службой одному какому-то князю или правительству, посредством своих международных связей с придворными евреями других стран решили сами утвердиться на международной арене и служить одновременно и совместно правительствам в Германии, Франции, Великобритании, Италии и Австрии. В значительной степени такая беспрецедентная линия действий была реакцией Ротшильдов на опасности действительной эмансипации, которая в сочетании с равенством несла угрозу национализации еврейства соответствующих стран и уничтожения тех самых преимуществ межъевропейского положения, на которых покоились позиции еврейских банкиров. Старый Мейер Амшель Ротшильд, основатель дома, вероятно, понял, что межъевропейское положение евреев уже не является чем-то гарантированным и что лучше предпринять попытку воспроизвести эти уникальные международные позиции в рамках своего семейства. Утвердив своих пятерых сыновей в пяти финансовых столицах Европы — Франкфурте, Париже, Лондоне, Неаполе и Вене, он нашел выход из затруднений, связанных с эмансипацией евреев.[53]

Ротшильды начали свою впечатляющую карьеру в качестве финансовых слуг курфюрста Гессена, одного из крупнейших ростовщиков своего времени, который обучил их искусству ведения дел и обеспечил многими клиентами. Огромное преимущество их положения заключалось в том, что они жили во Франкфурте, единственном крупном городском центре, из которого никогда не изгоняли евреев и в котором в начале XIX столетия евреи составляли почти 10 процентов населения. Ротшильды начинали как придворные евреи, которые не находились под юрисдикцией ни князя, ни вольного города, и были подвластны далекому императору в Вене. Они, таким образом, пользовались совокупно и преимуществами статуса евреев в средние века и преимуществами своей эпохи и в гораздо меньшей степени, чем какие-либо их соплеменники — придворные евреи, были зависимы от дворянства или каких-нибудь других местных властей. Достаточно хорошо известно и о дальнейшей финансовой деятельности дома Ротшильдов, и об огромных богатствах, накопленных ими, и даже о еще большей символической известности их имени с начала XIX в.[54] Они появились на сцене большого бизнеса в последние годы наполеоновских войн, когда в период с 1811 по 1816 г. почти половина английских субсидий странам континента проходила через их руки. Когда после поражения Наполеона Европейский континент повсеместно нуждался в крупных правительственных займах для реорганизации государственной машины и создания финансовых структур по образцу Английского банка, Ротшильды приобрели почти монопольное положение в обращении с государственными займами. Это длилось на протяжении жизни трех поколений, и в этот период они сумели одолеть всех своих еврейских и нееврейских конкурентов в данной сфере. «Дом Ротшильда стал, — как выразился Капефигю, — главным казначеем Священного союза».[55]

Утверждение дома Ротшильдов в международном масштабе и его неожиданное возвышение над всеми другими еврейскими банкирами изменило всю структуру еврейского государственного бизнеса. Ушло время непредсказуемого, непланируемого и неорганизованного развития событий, когда отдельные евреи, сумевшие воспользоваться какой-нибудь единственной возможностью, на протяжении своей жизни зачастую и возносились на вершину огромного богатства, и низвергались в бездну нищеты; когда подобная судьба едва ли затрагивала судьбы еврейского народа в целом, за исключением тех случаев, в которых такие евреи выступали в качестве защитников или просителей за какие-то далекие общины; когда вне зависимости от того, сколь многочисленными были состоятельные ростовщики или сколь влиятельными были отдельные придворные евреи, не было признаков объединения евреев в четко определенную группу, которая бы как коллектив пользовалась какими-то специфическими привилегиями или оказывала какие-то специфические услуги. Именно монополия Ротшильдов на выпуск государственных займов сделала возможным и необходимым обращение к еврейскому капиталу в целом, направление значительной части состояния евреев в государственный бизнес и тем самым обеспечила естественную основу для сплочения центральноевропейского и западноевропейского еврейства на новой основе. То, что в XVII и в XVIII столетиях было неорганизованными связями отдельных евреев в различных странах, стало теперь более систематизированным достоянием одной фирмы, которая была физически представлена во всех основных европейских столицах, находилась в постоянном контакте со всеми сегментами еврейского народа и полностью распоряжалась нужной информацией и использовала все возможности для организации.[56]

Исключительное положение дома Ротшильдов в еврейском мире заменило в известной степени старые связи религиозной и духовной традиции, постепенное размывание которой под воздействием западной культуры впервые угрожало самому существованию еврейского народа. Для внешнего мира одно это семейство стало также символом действенной реальности еврейского интернационализма в мире национальных государств и национально организованных народов. Где действительно можно было найти лучшее подтверждение фантастическому представлению о еврейском мировом правительстве, как не в этом одном семействе, состоявшем из граждан пяти различных стран, повсюду заметном, тесно сотрудничавшем с по крайней мере тремя различными правительствами (французским, австрийским и британским), частые конфликты между которыми ни разу не поколебали деловой солидарности их государственных банкиров? Никакая пропаганда не сумела бы создать более эффективный в политическом отношении символ, чем его создала сама реальность.

Распространенное представление о том, что евреи в противоположность другим народам были будто бы более тесно связаны узами крови и семейственности, в значительной мере поддерживалось реальным характером одного семейства, которое действительно представляло все экономическое и политическое значение еврейского народа. Фатальным следствием всего этого было то, что, когда по причинам, никак не связанным с «еврейским вопросом», расовые проблемы выдвинулись на передний план политической жизни, евреи сразу же оказались подходящим объектом для всех идеологий и учений, которые определяли народы, исходя из кровных уз и характера семейной жизни.