Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение Страница 15

В чем же заключался смысл акта принятия клятвы в данном случае? Можно ли интерпретировать эту клятву лишь как обещание следовать буквальному смыслу ее текста — обещание, которое может быть либо истинным, (искреннее обещание), либо ложным (притворное обещание). Конечно нет. Ведь, подписываясь под клятвой, этот социолог (как и многие ее коллеги) не соглашалась с ее буквальным смыслом. Клятва не выражала ее внутреннего убеждения и намерения. Констатирующая (референциальная) составляющая акта принятия клятвы потеряла для нее важность. Однако при этом перформативная составляющая этого акта осталась крайне важной — участие в этом акте по-прежнему имело реальные последствия и предоставляло реальные возможности, включая даже возможность позже оспорить правомерность самого этого акта[40]. Хотя ритуал клятвы не отражал убеждений конкретного субъекта, он играл важную роль в воспроизводстве важных институциональных статусов, включая статус субъекта, имеющего право оспаривать институциональные нормы.

Этот пример иллюстрирует, почему анализ таких актов, как клятва, только на уровне буквального смысла крайне узок. Кроме того, он иллюстрирует более общий принцип того, как две составляющие смысла конвенциональных высказываний и актов — перформативная и констатирующая составляющие — могут сдвигаться в различные исторические периоды. Подобный сдвиг произошел и в советском авторитетном дискурсе, В последние десятилетия советской истории перформативная составляющая смысла этого дискурса в большинстве контекстов становилась все важнее, а констатирующая составляющая, напротив, постепенно уменьшалась или становилась неопределенной, открываясь для все новых, ранее непредсказуемых интерпретаций.

Комсомольцы 1970–1980-х годов, ходившие в те годы на комсомольские собрания, хорошо помнят, что среди рядовых комсомольцев, сидящих в аудитории, многие не особенно вникали в суть происходящего, а иногда попросту занимались своими делами, например чтением книг (особенно если собрание было большим, что давало возможность затеряться среди присутствующих и быть относительно незаметным для президиума). Однако, как вспоминает один из участников этих мероприятий, «как только дело доходило до голосования, все просыпались. Когда ты слышал вопрос “кто за”, у тебя в голове срабатывал какой-то датчик, и ты автоматически поднимал руку»{39}. Как уже понятно, неверно было бы интерпретировать подобные акты голосования лишь на уровне буквального смысла — то есть лишь как мнение голосующего, которое высказывается либо искренне (истинная поддержка), либо притворно (ложная поддержка). Смысл этих актов был не только в констатации фактов или высказывании мнений (констатирующий смысл), но и в выполнении действий, которые дают новые возможности или ограничивают несвободы (перформативный смысл). Посредством таких актов участники воспроизводили себя как «нормальных» советских субъектов, вписанных в существующую систему норм, отношений и позиций, со всеми ограничениями и возможностями, следующими из этого — включая, например, возможность после собраний и голосований заниматься вещами и иметь интересы, смысл которых не обязательно совпадал с буквальным смыслом того, за что субъект голосовал, а подчас и противоречил ему. Подобные акты неверно сводить к поддержке или притворству и неверно называть бессмысленными. Их смысл изменился и расширился.

В поздний период советской истории подобную трансформацию пережило большинство конвенциональных высказываний и ритуалов авторитетного дискурса. Многие из тех, кто в эти годы занимал руководящие посты в местных комсомольских или партийных организациях, рассказывают, что, подготавливая идеологические отчеты, организуя политические аттестации или проводя политические собрания, они прекрасно понимали, что буквальный смысл этих ритуалов и текстов был не так важен, как четкое воспроизводство их формы — стандартного языка, процедуры, отчетности и так далее (см. об этом подробнее в главах 2–3).

Подведем промежуточный итог. В ранние периоды советской истории буквальный смысл высказываний на авторитетном дискурсе подвергался постоянной публичной оценке со стороны господствующей (master) фигуры этого дискурса (роль которой с конца 1920-х годов отводилась лично Сталину) на предмет их соответствия внешнему, «объективному» канону марксистско-ленинской истины. Однако в середине 1950-х годов позиция внешней господствующей фигуры авторитетного дискурса исчезла. В результате этого изменения парадокс Лефора в структуре советской идеологии был более ничем не скрыт и стал влиять на все виды идеологической репрезентации, в первую очередь на авторитетный язык. Это привело к значительным изменениям в структуре авторитетного языка.

Поскольку неоспоримое знание канона объективной истины было доступно только господствующей фигуре авторитетного дискурса, с исчезновением этой фигуры исчезло и четкое представление о том, что собой представляет этот канон. То есть исчезла объективная, независимая, внешняя модель языка, на которую можно было равняться при написании текстов. Это привело к растущей неуверенности — среди тех, кто вынужден был постоянно писать или отчитываться в жанрах авторитетного языка, — в том, насколько форма их собственных текстов и высказываний соответствует верной идеологической модели. Единственной надежной стратегией, дающей этим людям уверенность, что их тексты не выделяются стилистической неточностью, была стратегия постоянного цитирования и копирования текстов и высказываний, которые были произведены до них другими авторами.

В результате фразы, выражения, целые отрывки, написанные на авторитетном языке, все чаще копировались из старых текстов в новые и из одного контекста в другой почти без изменений. Это привело к нарастающей нормализации, стандартизации и цитируемости форм авторитетного языка. Все это стало особенно заметно в I960–1970-х годах, когда советский авторитетный язык превратился в то, что на жаргоне стали называть «дубовым языком» — то есть в язык, который представлял собой застывшую, постоянно повторяющуюся и неуклюже сложную лингвистическую форму (см. подробный анализ формальных принципов этого языка в главе 2). Кроме того, процесс нарастающей стандартизации и нормализации на уровне формы шел не только в авторитетном языке, но и в других жанрах авторитетного дискурса — в визуальных образах (плакатах, наглядной агитации, кинопродукции, памятниках, архитектурных формах), в структуре ритуалов (собраний, выборов, аттестаций, торжеств), в формальных структурах повседневной жизни{40}(организации городского времени и пространства, школьной программе) и так далее.

В конце концов повсеместное копирование и цитирование фиксированных стандартных форм авторитетного дискурса превратилось в самоцель, приведя к дальнейшему увеличению в этом дискурсе доли перформативной составляющей смысла и открытию его констатирующей составляющей для все новых непредсказуемых интерпретаций. В советском авторитетном дискурсе произошел мощный сдвиг, который мы будем впредь называть перформативным сдвигом. Именно наличие перформативного сдвига является наиболее важной отличительной чертой периода позднего социализма. Повторимся, что в результате стандартизации и копирования формы идеологического языка общий смысл советской жизни отнюдь не сужался (как может показаться с первого взгляда и о чем ошибочно пишут многие исследователи), а, напротив, расширялся. Перформативный сдвиг авторитетного дискурса открыл возможность для возникновения в советской повседневности огромного числа новых, неожиданных смыслов, способов существования, видов субъектности, форм социальности и типов отношений. При этом сам перформативный сдвиг никем конкретно не планировался и не проводился в жизнь, оставаясь относительно невидимым и для Советского государства, и для простых граждан на протяжении всего периода позднего социализма, вплоть до начала реформ перестройки[41].

В следующей главе мы рассмотрим, как именно начался и проходил процесс перформативного сдвига советской идеологии и какое влияние он оказал на форму авторитетных текстов, высказываний, актов и ритуалов. В последующих главах мы покажем, что в результате перформативного сдвига в советской жизни постепенно возникло огромное число новых смыслов и форм существования, появления которых государство не предвидело и увидеть или осознать которые до конца не могло.

Производство новых смыслов