Макс Вебер - Аграрная исстория Древнего мира Страница 15

Между тем сам же М. Вебер отмечает, что «…Римское государство в своем отношении к своим членам с самого начала в одном направлении отличается от эллинского полиса: в трактовании семейственного права. Для эллинского полиса (напр. для Афин) политическое полноправие (politische Wehrhaftmachung) и частноправовая дееспособность взрослого сына (Haussohn) совпадают, — для римского государства между ними нет ничего общего. Гражданин как солдат есть объект власти должностного лица; как сын он есть объект домашней власти, пока жив его отец. Государство останавливается у порога дома, и право дома («dominium»)… есть зародыш абстрактного понятия собственности (familiapecuniaque)» (2, 287). Но хотя это — исходное — различие и могло бы пролить свет на генезис и последующие судьбы феодализма, с одной стороны в Греции, а с другой в Риме, М. Вебер, к сожалению, оставляет эту важную тему, переходя к обсуждению «радикально патриархального семейственного права» вообще, безотносительно к только что отмеченным различиям, которые не могли не сказаться на особенностях «феодальной» предыстории этих

Веберовская социология истории стран. Он прямо переходит к констатации того факта, что «…строго авторитарная организация семейных союзов в римском государственном строе была источником известных феодальных составных частей его, которые во все продолжение существования государства со своей стороны широко определяли его своеобразие» (2, 288). И тут становится понятным, почему — в данный момент — он опустил, казалось бы напрашивающуюся тему различия греческого и римского «семейственного права». Ему гораздо важнее было развернуть идею, согласно которой именно «…Римский социальный строй, как в свою (нам доступную) раннюю пору, так и после того несравненно более сильно развил элемент, который вовсе не отсутствовал и в эллинских городских государствах, но там уже в раннюю пору, а вполне в эпоху демократического устройства был далеко отодвинут назад: феодальную клиентелу. Связь с семейственным правом ясно обнаруживается в том, что древние приравнивали наделение землей клиентов к наделению землей filius familias: патриархальное положение главы рода есть источник римского клиентского права» (там же). Клиент, получивший земельный надел от своего будущего «патрона», а тем самым и гражданское полноправие, автоматически оказывался в правовой зависимости от него, приравниваемой к зависимости сына от отца, но — без аналогичных прав, из которых ему даровалось лишь право городского гражданства. Отсюда сложное, вплоть до неразличимости, совмещение юридических прав клиента с его этическими обязательствами по отношению к своему патрону.

Специфические особенности «клиентского права», действовавшего в Риме, решительно препятствовали, согласно М. Веберу, тому, чтобы колоны приравнивались к плебеям, со всеми вытекающими отсюда последствиями для социологического понимания «феодализма». Как он особо подчеркивает «…Крепко держаться нужно лишь за следующее: что плебс и клиентела, плебеитет и поземельная крепость (Grundhcrigkeit), феодальное городское государство и вотчинная власть (Grundherrlichkeit) совершенно не совпадают. В сословной борьбе патриции — поскольку верна истине традиция — в общем имели в клиентах опору против плебса. Крепким (прикрепленным к Ю. Д.) земле (grundhcrig) городской плебей… вообще не может быть. В деревне земельная крепость (Grundhcrigkeit) клиентов возможна (но не доказана» (2, 297). А вот более общее заключение, радикально отмежевывающее веберовское понимание «феодализма» от его «вотчинного» толкования: «Феодальным» было социальное расчленение старинного городского государства благодаря как существованию клиентов, так и исключению plebs'a из управления. Но «феодализм» — не то же самое, что «вотчинная власть» (там же).

Подводя предварительные итоги своего исследования роли «феодализма» как в античности (на чем, как мы убедились продолжал настаивать М. Вебер), так и в средние века, автор «Аграрной истории Древнего мира» пишет: «Мы видели, какое большое значение имели феодальные элементы в течение всей Древности. Мы видели всевластие религиозно окрашенных клиентских отношений в Египте, и при страшной силе религиозного элемента в повседневной жизни людей античного мира… нельзя и для более поздней поры недооценивать живучести феодальных отношений верности (Treuverhaltnisse). И исходный пункт феодального развития в обоих случаях один и тот же. В начале развития стоит в средние века, как и в древности, дружина (trustus) областного князя (des Gauftirsten), которая потом опять появляется в большем масштабе, как дружина короля, здесь, как и в древности, часто рассматриваемая как чуждая стране (landfremd) или во всяком случае стоящая вне земского права (Landrecht), находящаяся под защитой принудительной власти короля… Здесь, как и там, наконец, из этой дружины — хотя и при использовании и разных других вне специально дружинных отношений лежащих правовых институтов — развивающаяся рыцарская знать, благодаря своему могуществу и невозможности без нее обойтись, все более и более связывает короля, делает его зависимым от себя, иногда низводит его до положения чисто выборного короля и получает господство над страной. Но как и король не есть городской король, так и знать не есть городская знать и ею — по крайней мере в континентальной области (…) в средние века и не сделалась» (2, 371). Но если в ранне-«средневековой» древности оправданием существования упомянутой «знати» было «рыцарское войско», которое «…в средние века сделало необходимым феодальный общественный строй» (2, 375), то один раз она лишилась этого оправдания с появлением «крестьянского войска гоплитов», а второй раз — уже на заре нового времени — с появлением «дисциплинированного современного войска» и «современного государственного порядка» (2, 375–376).

В том, что пишет автор «Аграрной истории Древнего мира» о «феодализме» встречается много ассоциаций с веберовским пониманием социальных учреждений Египта. И это не случайно, ибо «…Египет привел в жизнь два учреждения впервые и притом в совершенстве, какого они никогда более не достигали: 1) принцип литургии, прикрепления владения к государственной функции, владельца — к функции и к владению и 2) бюрократическое управление. Оба эти принципа в позднейший период античной истории победоносно распространились отсюда на весь мир, а вместе с ними, как их неразлучная тень, и «аполитизм» покоренных народов … возможно, что из Египта ведут свое начало важные в смысле техники производства формы античной организации труда, а именно: 1) хозяйство при помощи дисциплинированных живущих в казармах несвободных рабочих (ἐργάστήριον), 2) несвободная работа на дому (der Kolonen-Fronhof), 3) барский двор, ведущий хозяйство с помощью колонов (die unfreie Heimarbeit), и их различные комбинации… (2, 118).

В связи с этим именно в Египте, причем «уже в раннюю пору» впервые возник и развился «довольно выработанный бюрократический правительственный аппарат», а также традиция «очень широкого» привлечения населения к несению барщинных повинностей…» (2, 87), — явления, органически присущие далеко не только одному египетскому «феодализму». Тот факт, что в Египте — «вполне в эпоху «Нового» царства, а в зародыше уже и в эпоху «Древнего» царства… — каждое отдельное лицо является прикрепленным к той функции, которую оно выполняет в социальном организме», имел своим следствием порабощение всего египетского населения; так что «в принципе каждый несвободен» (2, 91). Причем этот порядок, получивший широкое развитие «уже в древнейшие исторические времена», был настолько всеобъемлющим, что если в Египте «и существовали «привилегированные слои общества», то там «во всяком случае» не существовало «юридически свободных граждан» в эллинском смысле слова» (там же).

Но чем тотальнее несвобода населения, тем тотальнее власть бюрократии, достигшей именно в Египте своего «идеально-типического» выражения. Этот «идеальный тип» несвободы не случайно маячит на горизонте всех веберовских рассуждений о «феодальной бюрократии», феномен каковой он фиксирует и в европейской античности, а, в особенности во времена феодального Средневековья. Однако первоначальные тенденции в этом направлении М. Вебер фиксирует еще в социально-политической эволюции «вновь возникающих» эллинистических монархий, «управление» которыми было, по его словам, «чисто бюрократическое и становилось все более и более бюрократическим», и где в то же время «все сильнее и сильнее выступает вперед принцип литургии» (2, 230). И хотя, напоминает М. Вебер, «Египет в этом отношении классическая страна», «однако и в других местах мы встречаем зачатки этого» развития, (там же).

Любопытно, что Египет фигурирует здесь как «классическая страна» не только в контексте рассуждения о «далекой старине». Его привлекают здесь и хронологически более близкие аналогии. «…Как и у нас в настоящее время, — пишет он здесь же, — так и в эллинистическую эпоху как раз необходимость денежно-хозяйственного покрытия государственных потребностей послужила рычагом для преобразования всего хозяйства страны в смысле возвращения ко все увеличивающейся связанности хозяйственной жизни общества, к ее обобществлению и к вытеснению оборота. В древности этот процесс нашел свое завершение в форме достигнувшего своего полного развития опирающегося на литургии государства («Leiturgiestaat») (2, 237). Такого рода государство, необходимой формой верховной власти которого является монархия, неизбежно «есть (или становится) бюрократическое государство» (2, 367). Так в Египте «…из царской клиентелы уже во 2 тысячелетии (до н.э. — Ю. Д.) выросло универсальное господство бюрократии. Это господство и теократия сообща подавили развитие на Востоке свободного полиса; Римская империя при монархии (…) пошла тем же путем» (там же). «И римская монархия стала…опиравшимся на литургии государством (ein Leiturgiestaat) по эллинистически-египетскому образцу» (2, 386).