Николай Коняев - Романовы. Творцы великой смуты Страница 15

Он не ошибся.

Летописцы сообщают, что Гришка Отрепьев жительствовал в галичском Железноборском монастыре, потом перешел в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Здесь, по преданию, его отдали под начало духовному старцу, но Отрепьев не задержался у него [16] …

Скоро богородицкий протопоп Евфимий «бил челом об нем в Чудове монастыре архимандриту Пафнутию [17] , чтоб его велел взяти в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятии (Замятня-Отрепьев), и архимандрит Пафнутий, для бедности и сиротства взяв его в Чудов монастырь».

«Летописная книга» С. Шаховского утверждает, что до водворения в столичном монастыре Григорий носил монашескую рясу очень недолго: «По мале же времени пострижения своего изыде той чернец во царствующий град Москву и тамо доиде пречистые обители архистратига Михаила».

Недолго жил Отрепьев и под надзором деда в Чудовом монастыре.

Архимандрит вскоре отличил его и перевел в свою келью. Там чернец, по его собственным словам, занялся литературным трудом, сложил похвалу московским чудотворцам Петру, Алексею и Ионе…

Очень скоро Пафнутий произвел его в дьяконы, а потом юный чернец переселился на патриарший двор.

«Патриарх-де, видя мое досужество, – хвастал он приятелям, – начал на царскую думу вверх с собою меня брать»…

Если это не просто хвастовство, а эти слова подтверждаются и другими свидетельствами, то приходится только дивиться проницательности Федора Никитича Романова, сумевшего угадать в своем холопе такие недюжинные способности.

«Но здесь речи молодого монаха о возможности быть ему царем на Москве навлекли на него новую беду: ростовский митрополит Иона донес об них сперва патриарху и, когда тот мало обратил на них внимания, – самому царю…» – говорит С.М. Соловьев.

Но, разумеется, и перевод Григория в Чудов монастырь, а главное – стремительную карьеру только что принявшего постриг монаха объяснить одними только способностями невозможно. Совершенно очевидно, что инок Григорий не пренебрегал и помощью своих могущественных земных покровителей…

2

Как и когда могла произойти метаморфоза дворового человека Романовых в царевича Димитрия?

Вглядимся в оставленный современниками портрет.

Самозванец был сокрушительно некрасив.

Рыжеволосый, низкорослый… Фигура по-мужицки кряжистая, без малейшего намека на талию. Одна рука заметно короче другой…

На лице красовались две огромные бородавки – одна на лбу, другая на носу, под правым глазом…

«Красивы, – пишет современник, – были только темно-голубые глаза. Они то горели мрачным огнем, то метали молнии, то искрились отвагой. В них отражалась смелая до дерзости душа и недюжинный ум».

Легко догадаться, что убогие радости, которые могла представить реальная жизнь бедному, незнатному и очень некрасивому юноше, не могли удовлетворить человека с его запросами.

Вероятно, как мы уже говорили, Юшка еще отроком попал в романовское Домнино, и если он в самом деле предназначался Федором Никитичем для плана дерзкого и необыкновенного, можно догадаться, какой дикий и нелепый сумбур царил в его голове.

Юшке рассказывали такие подробности царского быта и дворцовых отношений, знание которых никак не могло пригодиться простому холопу.

И наверняка ведь осторожный Федор Никитич таил, для чего он обучает холопа странным наукам, ради той же конспирации он не поднимал Отрепьева из холопского состояния, держал, как и остальную дворню…

Потом Юшка, уже не отрок, а юноша, был привезен в Москву.

Некрасивый, нескладный, юноша был невероятно самолюбив и весь жил мечтаниями, сладострастно погружаясь в выдумывание обстоятельств, биографии, положения, в которых он мог бы развернуться, чтобы всем стало видно его благородство и красота…

«II у а beaucoup du Henri IV dans Дмитрий, – писал A.C. Пушкин. – II est comme Lul indifferent a la religion – tout deux se donnant dans des projets chimerigues – tout deux en butte aux conspirations» [18] .

Сжигаемый изнутри яростным огнем честолюбия, Отрепьев и предстал перед Романовым. Попробуем представить эту встречу…

Федор Никитич Романов и Юшка Отрепьев.

Боярин и холоп…

Федор Никитич был недурно образован. Как утверждает в своих «Записках о Московии» Дж. Горсей, Федор Никитич хотел выучиться латыни и по его просьбе Горсей составил латинскую грамматику, написав в ней русскими литерами латинские слова. Но главное, Федор Никитич слыл первым московским щеголем и удальцом. Он великолепно ездил верхом, красиво одевался.

В Москве, когда хотели сделать комплимент чьему-либо кафтану или охабню, говорили: «Теперь ты совершенный Федор Никитич!»

Рядом с ним неказистый Юшка выглядел совсем убого.

Должно быть, Федор Никитич долго и пристально разглядывал стоящего перед ним холопа и дерзкая, необыкновенная мысль создать из него оружие против Годунова постепенно угасала в нем. То, что в деревенской глуши казалось трудно исполнимым, становилось совершенно невозможным в Москве.

То, что чувствовал, должно быть, тогда Федор Никитич Романов, очень верно определил Н.М. Карамзин, сказавший про первого самозванца, что «низость в государе противнее самой жестокости для народа»…

Неспешно текли эти мысли в боярской голове Федора Никитича.

Сожаления не было…

Искусством признавать свои ошибки Федор Никитич владел…

И совсем иначе, лихорадочно перескакивая с одной мысли на другую, думал застывший перед боярином холоп.

Сейчас ему объявят, сейчас он узнает, сейчас решится его судьба…

Душевные терзания усиливались, поскольку Федор Никитич Романов наверняка был не просто господином для Юшки, а кумиром. Наверняка Юшка был влюблен в него.

Федор Никитич представлял для Юшки тот идеал совершенства, о котором всегда мечтал он и достигнуть которого – он понимал это! – ему невозможно.

Обожание некрасивого, нескладного холопа, пригретого на его дворе, Федор Никитич не мог не заметить.

И только, чтобы посмеяться, ради шутки, задал вопрос.

Неважно, о чем был вопрос, но совершенно очевидно, что Отрепьев ответил толково, демонстрируя недюжинный ум и переимчивость, как он это делал уже будучи царем, разрешая в Боярской думе сложнейшие вопросы.

И тут Федор Никитич, уже почти решивший судьбу Отрепьева, заколебался.

Планы у боярина великие были, людишки могли сгодиться всякие. Не получилась замена царевичу Дмитрию, может, что-то другое выйдет? От отца научен был Федор Никитич не пренебрегать ничем.

А, кроме того, необычны были и образованность, и ум холопа. Как же было не показать такого раба родне, друзьям?

И предан, предан был, так и ел глазами, будто собака.

Но если беседа с Отрепьевым удивила Федора Никитича, то какую же бурю она подняла в сознании мечтательного и честолюбивого юноши!

Вглядываясь в портрет самозванца, легко представить, как переживал юный Григорий разговоры, в которые поначалу только ради веселья вовлекал его обожаемый патрон, как мечтательно и самозабвенно обдумывал их в душной людской.

Не так уж и важно, намек или оговорка послужили толчком к тому, чтобы связалось то особое (оно могло ему казаться таким) положение, которое Григорий занимал в боярском доме, и трагедия, разыгравшаяся в Угличе…

Отрепьев был ровесником царевича…

Он жил рядом, когда случилась трагедия в Угличе… Тогда отец его Богдан и перебрался в Коломенское…

Что-то неясное зашевелилось в памяти… Ну да… Тот разговор, который слышал он…

– Это – Дмитрий?

– Похож?

– Кажись, тот другой будет.

– Не этот…

– Не этот… Этот тут…

– А который настоящий?

Кто говорил? Не мог вспомнить Григорий… Откуда-то из темноты памяти звучали голоса.

Когда, заикаясь от страха, попытался рассказать Григорий Федору Никитичу о своей странной фантазии, тот не засмеялся. Выслушал и, ничего не сказав, ушел.

Потом Отрепьеву сказали, что боярин велел идти жить к Михаилу Никитичу Романову. Испугался Григорий, что прогневал боярина, раз гонит со двора, но у окольничего Михаила Никитича приняли, будто и не холоп он был…

Не в людской поселили, а отдельную хоромину выделили.

Странным стало отношение Романовых. Григорий был дворовым человеком, но с ним обращались как с хозяйским сыном, обучали его наукам, которые не надобны были холопу.

«Кто я?» – оставаясь один, думал Отрепьев.

Однажды он задал, осмелев, этот вопрос отличавшемуся дородством, ростом и необыкновенной силой Михаилу Никитичу.

– Аты разве не знаешь, кто ты? – спросил в ответ окольничий и ушел, и еще темнее, еще жарче в голове Григория сделалось. Так и не разобрать было, то ли укорил хозяин, что он, холоп, позабыл свое происхождение и место, то ли за другое укорил, за то, что в холопстве решил спрятаться от более высокого назначения…

Потом был неожиданный перевод в дом князя Бориса Черкасского, где тоже держали в великой чести, наконец – приказано было постричься в монахи.

Ничего не понимал Отрепьев. Не понимал, чем вызвано внимание патриарха Иова, поставившего его в писцы и посвятившего в сан иеродиакона.