(Исецкий) Соломон - Ленин и его семья (Ульяновы) Страница 15

ГЛАВА 12

Большевистский переворот. — Я в Петербурге. — Встреча с Лениным. - Он совершенный диктатор. Он приглашает Красина и меня в правительство. — Мы отказываемся. — «Бей, ломай все, — что разобьется, то хлам!» — Я напоминаю об его словах о «максимализме». — Ответ Ленина: «…тот Ленин умер, больше не существует!» и «новый Ленин». — Он уг­рожает мне за мои взгляды Урицким (ЧК). — Нэп и последний привет Ленина мне.

Большевистский переворот застал меня в Стокгольме. Вскоре я поехал в Петербург, чтобы выяснить себе ис­тинное положение вещей. Я довольно подробно описы­ваю то, что я там увидел, в моих воспоминаниях «Сре­ди красных вождей». Там, между прочим, я привожу мой разговор с Лениным на злобу дня. Но в цитирован­ных моих воспоминаниях, где мои объяснения с Лени­ным были только одним из эпизодов, я по необходимо­сти говорил о нем весьма сжато, упуская много харак­терных подробностей.

В данном же труде, посвященном специально Лени­ну, я добавлю кое-что, вносящее известные черты в его характеристику.

— Ага, вот и вы, — сказал он, — давно бы пора… Будем вместе работать? Вы, надеюсь, притянете и Ни­китича (Старинная партийная кличка - псевдоним Красина. — Авт. ), который глупо стоит в стороне и не хочет примкнуть к нам… Ну, а вы? С нами, не правда ли?

— Я ничего не могу пока сказать, Владимир Ильич, мне надо оглядеться, я для того и приехал…

— А вы виделись уже с Никитичем? Да! (Я под­твердил кивком головы.) Ну, воображаю, сколько кис­лых слов он вам наговорил о нас… Но и вы и он дол­жны примкнуть к нам…

Вот здесь-то у нас и произошел разговор, приведен­ный мною в моих воспоминаниях («Среди красных вож­дей»), который я частично воспроизвел и в настоящем труде, и который я теперь дополню.

Говорил со мной в этот раз Ленин резко, тоном на­стоящего и всесильного диктатора.

— Допустим, — говорил он, — что не все уклады­вается в ваше и Никитича понимание… Что делать: для молодого вина старые мехи малопригодны, слабоваты они, закон истории… Но нам нужны люди, как Ники­тич и вы, ибо вы оба люди-практики и делового опыта. Мы же все, вот посмотрите на Менжинского, Шлихтера и прочих старых большевиков… слов нет, все это люди прекраснодушные, но совершенно не понимающие, что к чему и как нужно воплощать в жизнь великие идеи… Ведь вот ходил же Менжинский в качестве наркомфина с целым оркестром музыки не просто взять и получить, нет, а реквизировать десять миллионов… Смехота… А посмотрите на Троцкого в его бархатной куртке… Ка­кой-то художник, из которого вышел только фотограф, ха-ха-ха! Даже Марк (Елизаров) ничего не понимает, хотя он и практик, но в голове у него целый талмуд, в котором он не умеет разобраться…

Среди этого разговора, держась все время настороже, чтобы не сказать чего-нибудь, что могло бы меня свя­зать каким-нибудь необдуманным обещанием, я обратил его внимание на то, что, насколько я успел заметить и понять, вся деятельность большевиков у власти пока что сводится к чисто негативной.

— Ведь пока что — не знаю, что будет дальше, — вы только уничтожаете… Все эти ваши реквизиции, конфискации есть не что иное, как уничтожение…

— Верно, совершенно верно, вы правы, — с забле­стевшими как-то злорадно вдруг глазами живо подхва­тил Ленин. — Верно. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев (Д. И. Писарев, известный ли­тературный критик-разночинец XIX в. — Ред.), помни­те? «Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…» Вот и мы, верные писаревским — а они истинно революционны — заветам, ломаем и бьем все, — с каким-то чисто садическим выражением и в голосе и во взгляде своих маленьких, таких неприятных глаз, как-то истово не говорил, а вещал он, — бьем и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, — все разлетается вдребезги, ничто не остается, то есть все оказывается хламом, де­ржавшимся только по инерции!.. Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!..

Мне стало жутко от этой сцены, совершенно истери­ческой. Я молчал, подавленный его нагло и злорадно сверкающими узенькими глазками… Я не сомневался, что присутствую при истерическом припадке.

— Мы все уничтожим и на уничтоженном воздвиг­нем наш храм! — выкрикивал он. — И это будет храм всеобщего счастья!.. Но буржуазию мы всю уничтожим, мы сотрем ее в порошок, ха-ха-ха, в порошок!.. Помни­те это и вы, и ваш друг Никитич, мы не будем церемониться!..

Когда он, по-видимому, несколько успокоился, я сно­ва заговорил.

— Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, — сказал я, — не понимаю какого-то, так явно бьющего в ваших словах угрюм-бурчеевского пафоса, какой-то апо­логии разрушения, уносящей нас за пределы писаревской проповеди, в которой было здоровое зерно… Впрочем, оставим это, оставим Писарева с его спорными проповедями, которые могут завести нас очень далеко. Оставим… Но вот что. Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли, особенно в марксистские времена, за уничтожение лишь того, что самой жизнью уже осужде­но, что падает…

— А я считаю, что все существующее уже отжило и сгнило! Да, господин мой хороший, сгнило и должно быть разрушено!.. Возьмем, например, буржуазию, де­мократию, если вам это больше нравится. Она обречена, и мы, уничтожая ее, лишь завершаем неизбежный исто­рический процесс. Мы выдвигаем в жизнь, на авансцену ее, социализм или, вернее, коммунизм…

— Позвольте, Владимир Ильич, не вы ли сами в моем присутствии, в Брюсселе, доказывали одному юно­ше-максималисту весь вред максимализма… А вы тогда говорили очень умно и дельно…

— Да, я так думал тогда, десять лет назад, а те­перь другие времена назрели…

— Ха, скоро же у вас назревают времена для воп­росов, движение которых исчисляется столетиями, по крайней мере…

— Ага, узнаю старую добрую теорию постепенства, или, если угодно, меньшевизма со всею дребеденью его основных положений, ха-ха-ха, с эволюцией и прочее, Прочее. Но довольно об этом, — властным, решитель­ным тоном прервав себя, сказал Ленин, — и запомните мои слова хорошенько, запомните их, зарубите их у се­бя на носу, благо он у вас довольно солиден… Помните: того Ленина, которого вы знали десять лет назад, боль­ше не существует… Он умер давно, с вами говорит новый Ленин, понявший, что правда и истина момента лишь в коммунизме, который должен быть вве­ден немедленно… Вам это не нравится, вы думаете, что это сплошной утопический авантюризм… Нет, господин хороший, нет…

— Оставьте меня, Владимир Ильич, в покое, — резко оборвал я его, — с вашим вечным чтением мыслей… Я вам могу ответить словами Гамлета: «…ты не умеешь играть на флейте, а хочешь играть на моей душе…» Я не буду вам говорить о том, что я думаю, слушая вас…

— И не говорите! — крикливо и резко и многозна­чительно перебил он меня. — И благо вам, если не бу­дете говорить, ибо я буду беспощаден ко всему, что пахнет контрреволюцией!.. И против контрреволюционе­ров, кто бы они ни были (ясно подчеркнул он), у меня имеется товарищ Урицкий (председатель Петрог­радской ЧК, убит 30 августа 1918 г. эсером Каннигесером. — Ред.) !.. Ха-ха-ха, вы, вероятно, его не знаете!.. Не советую вам познакомиться с ним!..

И глаза его озарились злобным, фантастически-злоб­ным огоньком. В словах его, взгляде я почувствовал и прочел явную неприкрытую угрозу полупомешанного че­ловека… Какое-то безумие тлело в нем…

Я не буду приводить всего того, о чем мне при­шлось еще говорить с ним в этот мой приезд… Все существенное я сказал как в данных воспоминаниях, так и в цитированной книге «Среди красных вождей»…

Мы расстались с Лениным при явно враждебном отношении друг к другу, и что он, ничем не стесня­ясь, и вымещал на мне впоследствии во все время моей советской деятельности… Отношения наши, во всяком случае, отлились в форму самую неприязненную, почему я и прекратил с ним личные сношения, хотя я и стоял на высоких постах. В неизбежных слу­чаях личных переговоров мы оба, не сговариваясь, прибегали к телефону или к письмам или сносились через посредство Красина, которому Ленин неоднократ­но говорил, что предпочитает не встречаться со мной, так как я действую одним своим видом и тоном моего голоса ему на нервы. То же приблизительно говорил ему и я…

Но мне вспоминается еще, как Ленин передал мне через Красина привет, когда я был в Лондоне (директо­ром «Аркоса»). Это было по поводу введения нэпа. Кра­син ездил по делам в Москву, и там (1922 г.) Ленин, убедившись, не без влияния Красина, в том, что необ­ходимо дать относительную свободу задерганному боль­шевиками русскому народу, решительно повернул курс направо, первым шагом чего и явился нэп (новая эко­номическая политика). Когда Красин, собираясь обратно в Лондон, зашел проститься с Лениным, он в заключе­ние, вдруг что-то вспомнив, сказал ему: