Анджей Иконников-Галицкий - Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 Страница 15

Согласно закону об императорской фамилии, брак государя мог быть расторгнут в случае измены царицы, её неспособности родить наследника, её душевной болезни. Императрица Мария не изменяла мужу, родила ему пятерых сыновей и никаких признаков сумасшествия не проявляла. Единственным реальным поводом для расторжения брака оставалось положение закона, гласившее, что брак может быть признан изначально недействительным в том случае, если при его заключении стороной невесты был утаён факт её болезни, каковая могла бы повлиять на здоровье потомства. Тут, действительно, имелась зацепка: в обществе было хорошо известно о болезненности императрицы, а её первенец Николай Александрович умер в 1865 году совсем молодым, от туберкулёза. Но признание брака изначально недействительным автоматически делало незаконными всех детей от этого брака. Следовательно, наследник цесаревич Александр Александрович утрачивал права на престол, равно как и его братья. И вот тогда наследником становился великий князь Константин Николаевич, а вслед за ним – его потомство. Разумеется, для «партии Константина» такой оборот событий был наиболее желанным. Для вельмож из «партии императрицы» он означал крах карьеры.

В 1874 году в светских салонах Петербурга шёпотом заговорили о неслыханном скандале в Мраморном дворце, резиденции Константина. Его старший сын великий князь Николай был обвинён в краже драгоценных камней с оклада фамильной иконы. Обстоятельства этого дела очень подозрительны и заставляют предполагать провокацию. Поначалу расследование вёл Трепов, как глава петербургской полиции, и вёл, судя по всему, к оправданию молодого великого князя. Но внезапно он был отстранён от дела, расследование передано Шувалову и засекречено. (Тут не будет лишним заметить, что за всем семейством Константина ещё раньше был установлен секретный жандармский надзор: агенты регулярно доносили Шувалову о каждом шаге великого князя и его сыновей, вплоть до того, сколько времени провёл каждый из них наедине с любовницей, а потом Шувалов докладывал обо всём этом лично государю.) Итог, ставший известным публике, – признание Николая Константиновича душевнобольным, лишение титула и прав наследования и ссылка под надзор. Семейство Константина было страшно скомпрометировано, его «партии» нанесён чувствительный удар. Сделано всё это было с ведома Александра II и под его контролем. Кто бы ни был истинным похитителем фамильных ценностей, история эта сыграла на руку врагам Константина, а самодержец использовал её, чтобы вновь уравновесить силы противоборствующих группировок. На сей раз Трепов был втянут в околопрестольную борьбу, вольно или невольно оказавшись на стороне Константина, а его отношения с Шуваловым ухудшились до крайности. Впрочем, этот последний сразу же по окончании дела был отправлен с глаз долой, послом в Англию. В обществе внезапное падение Шувалова связывали с возросшим влиянием Екатерины Долгоруковой.

Этот и последующие годы ознаменовались ростом радикализма в молодёжной, по преимуществу студенческой среде. «Хождение в народ», культ Чернышевского и Некрасова, чтение эмигрантских изданий – лавровского журнала «Вперёд!» и ткачёвского «Набата», – сходки, распространение листовок, отпечатанных в подпольных типографиях, размахивание красным флагом во время той самой манифестации у Казанского собора, за участие в которой был осуждён Боголюбов. Наконец, образование «Земли и воли», рыхлой организации без определённой программы и структуры… Всё это было достаточно мелко и никакой опасности для престола и отечества не представляло. Неизвестно, разгорелось бы революционное пламя или угасло по мере взросления горящих сердец, если бы не старательное раздувание оного путём организации грандиозных политических дел и судебных процессов, апогеем которых стал процесс ста девяносто трех пропагандистов. Кто всеми силами старался напугать власть и общество угрозой со стороны «нигилистов»? «Партия императрицы», ибо она получала повод обвинить врагов-либералов в распространении опасного вольнодумства. И «партия Константина», которая каждый, самый робкий шажок революционеров использовала как повод для разговоров о необходимости новых реформ. Неумелые, неорганизованные, по-молодому торопливые попытки «принести счастье народу» были истолкованы как широкое политическое движение, несущее в себе угрозу государству и обществу. Были раздуты устрашающие по масштабам и нелепые по результатам политические процессы. За всем этим не скрывалось ничего, кроме игры честолюбий. Амбициозные сановники и вожди несуществующих революционных армий играли на руку друг другу.

В цитированных воспоминаниях о деле Засулич А. Ф. Кони обмолвился, что, посетив раненого градоначальника в день покушения, Александр II более не навещал его и вообще «стал к нему хладеть». И объясняет Кони это тем недовольством, которое в государе вызвала якобы произнесённая Треповым фраза о пуле, предназначавшейся императору. Если такая фраза действительно прозвучала, то значит, Трепов увидел за покушением на себя заговор против царя. Прав он был или нет, но в той ситуации, которая сложилась вокруг престола, стороной, заинтересованной в гибели царя, была, безусловно, «партия императрицы». Со смертью Александра II снимался вопрос о наследнике и о политическом будущем сторонников этой «партии».

Интересно, однако, что эта фраза, по предположению Кони, вызвала крайнее неудовольствие государя и даже охлаждение его к верному слуге. Очевидно, огласка версии заговора в пользу наследника (именно так должны были истолковать слова Трепова «информированные» головы) давала в руки противоположной стороне слишком сильное оружие. Возможно, и самого Трепова царь заподозрил в содействии «партии Константина». Это могло стать одной из причин истолкования покушения как дела сугубо личного.

С другой стороны, если Трепов действительно после 1874 года в какой-то степени сблизился с «партией Константина», то противоположная группировка была заинтересована в том, чтобы максимально скомпрометировать его в глазах той самой либеральной публики, которая служила опорой «партии Константина» в обществе. Надо сказать, что у Трепова, как у всякого сановника, оказавшегося на пересечении интересов противоборствующих группировок, было много врагов со всех сторон. С министром внутренних дел Тимашевым его отношения были сложными, с товарищем министра князем Лобановым-Ростовским, курировавшим работу тюрем, – натянутыми, с директором Департамента полиции Косоговским – прямо враждебными. Что уж говорить о III Отделении! Тут градоначальника терпеть не могли – и вследствие его личной вражды с Шуваловым, и в силу извечной неприязни между полицией и жандармерией.

Сотрудники III Отделения вели следствие по «политическим» делам и постоянно вербовали агентов в революционной молодёжной среде. Они были хорошо информированы о нарастающей в этих кругах ненависти к власти, во многом спровоцированной бессмысленными репрессиями, о том, что среди этой молодёжи всё больше сторонников индивидуального террора, что там ждут не дождутся, когда явится герой с кинжалом возмездия в руках. В этих обстоятельствах в поле зрения жандармских офицеров попадает Вера Засулич, безвинно пострадавшая, горящая желанием на исходе молодости совершить подвиг ради счастья человечества. Как орудие для нанесения удара по Трепову она идеальна: тиха, чиста, самоотверженна, терпелива – словом, идеал русской девушки. Даже сербская фамилия пригодилась: борьба сербов за независимость от Турции привлекала куда более пламенный интерес столичной общественности, нежели действия русской армии на Балканах. В общем, образ Веры Ивановны как нельзя лучше подходил для постановки пьесы в жанре «Красавица и Чудовище». Особенно по контрасту с Треповым – сильным, грозным, облечённым властью. Надо было указать ей врага, направить её руку. Вот и направили – чины III Отделения через своих агентов в среде революционной молодёжи.

Это, конечно, предположение. Но оно находит косвенное подтверждение в той старательности, с которой следствие (проходившее, напомню, при участии жандармерии) избегало выяснения каких-либо имён и обстоятельств, связанных с подготовкой покушения. И в отсутствии серьёзных попыток разыскать Засулич после суда или добиться её выдачи швейцарскими властями. И в том глухом молчании, которое хранила сама Засулич до самой смерти. Нет, конечно, она никогда не стала бы сознательной участницей жандармского заговора. Но во время следствия и суда, возможно, поняла, чьим она сделалась орудием. И поэтому так равнодушно приняла свалившуюся на неё после судебного оправдания славу, так неохотно вспоминала о своём террористическом подвиге, а в скором времени и вовсе порвала связи с революционно-террористическими кругами.