Андрей Кофман - Рыцари Нового Света Страница 16

Кроме того, «упреждающие» массовые избиения носили показательный и «воспитательный» характер и устраивались с целью устрашения противника. В сущности же они парадоксальным образом являлись демонстрацией слабости конкистадоров. Ведь вот что характерно: когда, например, Кортес победил ацтеков, он больше не прибегал к массовым расправам и при любой возможности старался уладить дело миром.

Наконец, как это ни парадоксально звучит, жестокость была одним из способов достичь мира с туземцами и сделать их своими союзниками — и этот путь нередко оказывался более эффективным, нежели мирный: ведь индейцы, беспрестанно воевавшие друг с другом, понимали и ценили язык силы. Приведем характерный пример из практики Васко Нуньеса де Бальбоа, которого историки и хронисты хвалили за умение налаживать контакт с индейцами. И впрямь, в его правление в Панаме край был, как тогда говорили, «замирен». Итак, в ходе одной из экспедиций Бальбоа вторгся во владения касика по имени Карета. Тот встретил гостей весьма радушно, однако на просьбу снабдить провизией развел руками, сославшись на неурожай и на длительную войну с соседним вождем по имени Понка. Все это была чистая правда, но Бальбоа такая правда не устраивала. Испанцы любезно распрощались с касиком, сделали вид, будто возвращаются на корабли, а ночью обрушились на селение, спалили его дотла, вырезали несколько сот мужчин, захватили в плен касика со всей его родней, реквизировали запасы золота и продовольствия и триумфально возвратились в Санта-Марию. Карета был впечатлен: надо же, сто человек разгромили его двухтысячную армию! А что обвели за нос и напали ночью — так то не подлость, а хитроумие: индейцы сами так действовали в междоусобных войнах. Касик просил отпустить его, поклялся стать верным союзником испанцев и снабжать колонию продовольствием, а в доказательство чистоты своих намерений подарил Бальбоа свою красавицу дочь, которая со временем стала ему верной любящей женой. Конкистадор отпустил касика и обещал ему помощь в войне с соседним племенем. Обещания свои выполнили оба: Карета стал самым верным другом Васко Нуньеса и принял христианство, а Бальбоа вторгся во владения Понки, разгромил его и также сделал своим союзником.

По поводу обвинений в грабеже много слов тратить не стоит: они безусловно правильны. Несправедливо лишь, когда эти обвинения сопровождаются восклицаниями по поводу какой-то особенной, патологической алчности конкистадоров и испанцев вообще. Вполне понятно, от кого исходили эти обвинения, — от тех, кто с завистью смотрел на разбой испанцев. Так и видишь, как благородные англичане или французы, взяв Куско, пальцем не притронулись к сокровищам, которыми был набит этот город! Да, конкистадоры (в том числе и немецкие) грабили индейцев беззастенчиво и кто во что горазд и не видели в своих действиях ровным счетом ничего противозаконного, поскольку их разбой был негласно санкционирован на официальном уровне положением о королевской кинте. Важно, однако, подчеркнуть, что в ту эпоху нашлись испанцы, которые во всеуслышание обвиняли своих соотечественников в бандитизме, и эти голоса опять-таки свидетельствуют о ростках совершенно нового мышления.

В ходе экспедиций испанцы отбирали у индейцев не только золото, но и съестные припасы. Обвинять конкистадоров в грабеже продовольствия можно сколько угодно, но это будет пустым морализаторством. В данном случае вопрос о праве снимался элементарным желанием выжить. Экспедиции длились годами, и обеспечить на этот срок пропитанием несколько сот человек было практически невозможно. Поэтому, отправляясь в дальний путь, конкистадоры заранее рассчитывали на припасы туземцев. Реквизиции испанцы, как правило, старались проводить мирно: выменивали продовольствие на безделушки либо просили вождей оказать им гостеприимство и накормить их. Разумные вожди (а таких оказывалось большинство) понимали суть обращения: не отдашь добровольно часть — отберут насильно все. Неразумные отказывали, о чем впоследствии жестоко сожалели.

Варвары и цивилизаторы

Наконец, рассмотрим третье обвинение — уничтожение культурных ценностей. Мы, живущие в XXI в., с детства привыкшие ходить в музеи и на выставки и восторгаться произведениями искусства других народов, глубоко прониклись уважением к иным культурам. И нам трудно поверить, что сама эта идея ценности иных культур, особенно так называемых «примитивных», — родилась и устоялась совсем недавно, лишь в начале XX столетия. Еще в конце XIX века искусство народов Африки, Америки, Полинезии вообще не воспринималось таковым — этнологи той поры считали его произведения чисто утилитарными: преназначенными для обрядовых целей либо для выработки «технического навыка». Понадобились первая мировая война и порожденный ею глубокий кризис европейского самосознания, открытия авангардизма, «Закат Европы» Освальда Шпенглера, труды блестящей плеяды антропологов и многое другое, чтобы европейцы, две тысячи лет погруженные в свой европоцентристский сон, очнулись, оглянулись по сторонам и поняли, что они на Земле не одни и не главные.

Так можно ли в таком случае требовать от испанца XVI в., еще только высунувшего голову из средневековья, чтобы он пришел в эстетический восторг от индейских идолов и пирамид? Конкистадоры, истово религиозные люди, о чем еще не раз будет сказано, не могли воспринять религиозное искусство индейских народов иначе, как в самом негативном свете, — по сути своей явлением, противоположным христианству, воплощением язычества, дьявола. И коль скоро свою задачу они видели в том, чтобы нести в Новый Свет христианство, то истово уничтожали всякую его противоположность. При этом они подчинялись соответствующему распоряжению короля: «Приказываем и наказываем, чтобы во всех тех провинциях свергались и разрушались идолы, алтари и святилища язычников…». Что касается майя и ацтеков, то испанцы испытали сильнейший психологический шок, столкнувшись с практикой человеческих жертвоприношений, что, безусловно, сказалось и на восприятии всего образа жизни этих народов, включая и их культуры.

Но и вне зависимости от этого индейские города и селения представляли собой для испанцев абсолютно чужеродное, даже враждебное пространство. Колонизация, как говорилось, предполагала «одомашнивание» этого пространства, а это было невозможно без его коренного преобразования, перекраивания по своему образцу. Допустимо ли было в таком случае поставить собор рядом с пирамидой? Его можно было построить лишь на развалинах пирамиды, как на площади Тлателолько в Мехико, либо на вершине пирамиды, как в Чолуле. И удивляет не то, сколько культурных ценностей было уничтожено, а то, что сколько-то сохранилось, удивляет позиция многих христианских миссионеров, которые, словно заглядывая на века вперед, сумели донести до нас хоть какую-то часть культурного наследия индейцев.

Но более всего изумляет способность некоторых конкистадоров эстетически оценить индейское искусство. Так, Кортес восторженно описывает ацтекские города, и в его речи постоянно встречаются слова «красивый», «превосходный», «прекрасный»: «…Мы вступили в город, хотя небольшой, но превосходивший красотой все, что мы до тех пор видели, — дома и башни в нем были отделаны с великим искусством…»; «У тамошнего правителя есть несколько домов, еще не вполне завершенных, которые могут соперничать с лучшими зданиями Испании, как по величине, так и по отделке, по красоте каменной кладки и по плотницкой работе…»; «…Особенно же хороши дома правителей и знатных особ, а также их мечети и молельни, где находятся их идолы».[11] И можно поверить, что Кортес вовсе не крокодиловы слезы проливал, когда многократно сетовал на то, что ему приходится разрушать Теночтитлан, этот «прекраснейший город в мире». Таково еще одно проявление присущей конкистадору двойственности.

Итак, не надо требовать от истории невозможного. Конкиста протекала в тех формах, в каких в ту эпоху она только и могла протекать. Конкистадоры были порождением своей страны и своего времени и другими они быть не могли. В связи с этим уместно напомнить замечательную формулу российского историка А. Я. Гуревича: для того, чтобы понять людей тех далеких эпох, сказал он, надо исходить из «презумпции инаковости». Эта формула, отсылающая к юридическому понятию «презумпция невиновности», подразумевает, что люди других эпох были иными, не такими, как мы, и потому у нас нет права судить, а есть задача — понять.

Духовный облик конкистадора

Пространство и время: испанское измерение

Легенды, как «розовая», так и в особенности «черная», помимо всего прочего, грешат еще и тем, что изображают конкистадоров на одно лицо: либо все они как на подбор «рыцари», либо «стая волков». Поэтому начать эту главу придется с утверждения, в какой-то степени противоречащего ее названию: завоеватели Америки были прежде всего личностями, каждый конкистадор действовал по-своему, исходя прежде всего из личностных побуждений. Конкистадоры явились провозвестниками нового времени, которое во главу угла поставило индивидуальность, и она воплотилась в их характерах в самых крайних и обостренных формах индивидуализма. Уместно ли в таком случае сводить эти личности к единому знаменателю?