Ирина Измайлова - Петр Великий. Убийство императора Страница 16

Кстати, первым из русских царей, кто стал думать об отмене крепостного права, был именно Петр I. Однако положение в стране и необходимость использовать дворянство, как основную движущую силу реформ, не позволили поставить этот вопрос на повестку дня. Это было еще одним слишком сильным потрясением, которое могло разрушить все прежние социальные отношения и привести к взрыву. Недовольных очень многими царевыми делами и без того оказалось немало.

Итак, можно сделать вывод: уже на заре реформ в России появились люди, а значит, появились силы, готовые оказать сопротивление царю, а значит, при удобном случае, его уничтожить. Но, как мы увидим позднее, это было не так просто сделать.

Спас нерукотворного образа

Почти все историки, неважно — славянофилы или западники, считают непримиримыми врагами государя Православную церковь и ее иерархов. Для такого мнения, по правде сказать, есть немало оснований.

Спокон веку жизнь русских людей была самым тесным образом связана с православным образом мысли, с православным укладом. Это не было, как пытаются представить историки советского времени, каким-либо духовным насилием. Православие, выражаясь нынешним языком, глубоко соответствовало русскому менталитету. Правда, довольно долго жили на Руси и пережитки язычества, но то были отголоски не религии — института жречества у древних славян не было, и их языческие традиции нельзя называть религиозными. Просто в иных местах сохранялись обычаи предков, которым вольно-невольно противопоставлялись обычаи новые. И все же душа русского народа была с самого начала раскрыта для светлой веры в Бога Воскресшего, для красивой и торжественной религии, пришедшей из Византии. (А не то, как объяснить нынешнее стремительное возрождение православия в России, где его семьдесят лет выжигали каленым железом, обвирали и ошельмовывали как только могли, со всей мощью современной пропагандистской машины?)

Парадокс допетровской России (а о том, что «допетровской» она была не несколько веков, а всего несколько десятилетий, мы уже говорили), так вот один из ее парадоксов заключается в том, что по устоям веры именно тогда был нанесен сильнейший удар, возможно, даже более страшный, чем в советские времена.

При государе Алексее Михайловиче православная церковь разделилась сама в себе. Мы уже касались печальных последствий реформы, проведенной патриархом Никоном. И уже отмечали, что причины, двигавшие Никоном, были отнюдь не разрушительного характера. Он как раз стремился привести церковную службу и традицию в соответствие с традициями византийскими. Но при той государственной неустойчивости, которая осталась после Смутного времени, эта реформа сыграла роль фитиля, поднесенного к пороховой бочке. Возникновение раскола, смертельная вражда, разделившая русских людей, вызвали самые страшные последствия. Вместо призыва к любви и терпению с амвонов (что никонианских, что раскольничьих) стали звучать проклятия. Потребовались долгие десятилетия, чтобы православная церковь, которую расколу все равно не удалось уничтожить, сумела преодолеть и залечить эту духовную рану.

На фоне болезни, которую переживала церковь, развивалась и тогдашняя болезнь общества. Безделие и разврат боярской верхушки — не выдумки советских историков, это действительно имело место быть. Нежелание трудиться для своего Отечества, сребролюбие, лицемерие — много в чем можно было упрекнуть тех, кто по самому своему положению мог и обязан был отдавать России свои силы и умы.

Увы, коснулись эти неприятные явления и церковной жизни. Раскол породил то, с чем верующему человеку всего сложнее бороться: сомнение в вере. Если эти утверждают, что молиться надо ТАК, а те говорят: нет, молись ПО-ДРУГОМУ, то как молиться-то?

Были и среди священников-раскольников и среди никонианцев люди самой пламенной веры, самого искреннего служения. А были и слабые, которым казалось, что строгое, затвердевшее следование догме (той либо другой) может заменить в опустошенных расколом душах настоящую благодать.

Самым догматичным, самым «затвердевшим», в светских ли, в религиозных ли традициях стал московский царский двор. Борьба за власть, предшествовавшая воцарению Романовых, последующее соперничество между Милославскими и Нарышкиными, — все это наполнило величественные кремлевские палаты ядом вражды под покровом лицемерного благочестия. Вряд ли при таком дворе мог удержаться священник, у которого хватило бы духа с этим бороться.

Конечно, к патриарху Иоакиму это ни в коей мере не относится. Высота сана делала его почти недосягаемым для боярского и отчасти даже для царского гнева. Он был человеком строгих устоев и правил, никонианцем по совести, а не по расчету, яростным приверженцем традиций и устоев старой Руси.

Но именно он поддержал юного Петра в его борьбе с царевной Софьей. И дело тут не только в том, что Петр был законно избран народом и боярами. Иоаким не мог не видеть пагубных, с его точки зрения, увлечений царя, его повышенного интереса к Западу, но видел он, конечно, и его искреннюю любовь к России, стремление служить ей. Всего этого не было в честолюбивой и себялюбивой Софье, в умном, но недалеком Голицыне, в боярах, обеспокоенных лишь удержанием власти и привилегий.

Как государь, Петр Алексеевич, несомненно, не раз исповедовался у самого патриарха. А поскольку даже многие историки-славянофилы с неохотой отмечают, что царь был человеком верующим, то владыка Иоаким верил каждому слову его исповеди. Он знал все его мысли и сомнения и знал, что внутренне Петр готов к делам добрым и праведным. (Достаточно вспомнить, как сам патриарх уговаривал царя предать казни изменника Шакловитого!)

Возможно, если бы владыка, со всей его нелюбовью к новым традициям, иностранцам, европейскому платью, прожил на несколько лет дольше, ему удалось бы немного уравновесить бурное стремление Петра к переменам, внести в них более спокойное и разумное начало, обуздать неуемный юношеский порыв молодого царя сломать сразу, одним махом мешавшие ему старые государственные устои. И тогда реформа проходила бы спокойнее и безболезненнее, без ошибок и лишнего насилия?

А быть может, наоборот, уважение к владыке не смогло бы удержать государя, противоречия привели бы к столкновению, и тогда… Но история не та наука, в которой стоит принимать во внимание словечко «если». Так или иначе, Иоаким умер вскоре после воцарения Петра, и царю предстояло участвовать в выборе нового патриарха. Симпатии молодого царя были на стороне псковского митрополита Маркела. Это был очень образованный человек, который, несомненно, понял бы стремления государя и оказал ему поддержку.

Однако московской знати и духовенству такой патриарх показался не по душе. Им удалось склонить на свою сторону и мать Петра Наталью Кирилловну. Избран был Адриан, митрополит Казанский, а Маркела признали непригодным по причинам, которые теперь могут вызвать только улыбку: за пользование «варварскими» языками (латынь и французский), за излишнюю ученость и… слишком короткую бороду. Петр не стал спорить, но очень возможно, что его последующее, резкое и недальновидное решение вообще упразднить патриаршество в России было связано с укоренившимся в юности убеждением в реакционности церковной верхушки.

На протяжении всего пути петровских преобразований интересы государя не раз сталкивались с интересами церкви. Когда приходилось снимать колокола, потому что не из чего было лить пушки, когда на работы по прокладке дорог привлекали монастырскую братию. Были священники, которые понимали жестокую необходимость и благословляли действия царя, иные молчали, некоторые за глаза прозывали его еретиком (в особенности за европейское платье и пристрастие к табаку). При всей необузданности нрава Петр старался избегать откровенных конфликтов с духовенством, но со своего пути не отступал.

Мнение о нем, как иерархов, так и простых священников полярно разделялись, как и мнения простого народа. Для кого царь-батюшка, кормилец, царь, отправлявший на учебу в чужие края за государственный счет как бояр, так и холопов — была бы голова на плечах, а для кого — антихрист, губитель, не жалевший людских хребтов ради своей грандиозной работы.

Свой постулат веры Петр Алексеевич выразил раз и навсегда одной фразой: «Ежели кто в Бога не верует, он или сумасшедший, или от роду безумный!» (Если кто думает, что слова «сумасшедший» и «безумный» — синонимы, предлагаю выделить корень в том и в другом. Сшедший с ума, то есть изначально имевший ум, но его потерявший, или без ума от роду. Как точно!)

Много говорят и пишут о петровском «всешутейном соборе». До того много, что не хотелось бы и трогать эту тему. Действительно, карикатурные шутовские попойки ряженых, именуемых псевдоцерковными званиями, выглядят грубо и неумно, и сказать тут можно только одно: так, увы, тогда жили если не все, то почти все, по крайней мере, в Москве. Кто-то изображал благочестие, и очень мало, кто был благочестив по настоящему…