Андрей Никитин - Исследования и статьи Страница 16

Что же касается Игоря и его спутников, то вероятнее всего, они были повязаны под утро половцами Гзака еще полусонными, а вместе с ними был захвачен и калым, который Игорь вез Кончаку, — то самое загадочное «руское злато», в связи с потерей которого, по свидетельству автора «Слова о полку Игореве» и к великому смущению его исследователей, оплакивали («каяли») Игоря различные народы[98]. В самом деле, откуда у Игоря, если он шел в набег на половцев, могло оказаться «русское злато»? Теперь и эта загадка получала объяснение.

Кончак прибыл слишком поздно: если верить Лаврентьевской летописи, Гзак успел даже послать известие в Киев князьям с предложением обмена пленных, хотя последнее могло произойти даже на следующий день. Вероятно, молодоженов и «красных девок» ему всё-таки пришлось освободить во избежание неприятностей со стороны Кончака и донских половцев, к числу которых, скорее всего, Гзак не принадлежал, будучи половцем поднепровским, пострадавшим от набега Романа Нездиловича. Но на Игоря и остальных такая неприкосновенность не распространялась. Если вспомнить, что в 1168 г. Олег Святославич, старший брат Игоря, захватил вежи Гзака, пленив его жену и детей, («Тои же зиме ходиша Олговичи на половци, бе бо тогда люта зима велми, и взя Олег веже Козины, и жену, и дети, и злато, и сребро, а Ярослав Беглюковы веже взя, и похваливше Бога и пречестную его Матерь, възвратишась въ свояси» [Ип., 532]), можно допустить, что половецкий хан взял своего рода реванш. Неизвестно, какие отношения у Гзака были с Кончаком, во всяком случае, не дружественные. Вот почему, отпустив Игоря на поруки, он всё-таки отправился в Посемье грабить земли новоявленного зятя Кончака, не поддавшись на уговоры обратиться против их общего с Игорем врага, переяславльского князя Владимира Глебовича, куда тотчас же отправился сам Кончак.

Насколько вероятна такая трактовка событий?

Она основана не на допущениях, а на точном прочтении источников и хорошо согласуется как с ними, так и с общим укладом русско-половецких отношений, разрешая многие недоуменные вопросы. Она объясняет характер экспедиции (или «поездку») Игоря, опасения и колебания его спутников, снимает загадку «первого боя» и согласуется даже в таких деталях, как наличие в руках Игоря «русского золота», являвшегося калымом за невесту для сына. Вместе с тем, можно привести еще ряд фактов, подтверждающих выдвинутое объяснение. Сватовство в те времена было делом длительным, даже среди друзей, и, судя по примерам, сохраненным летописями, между сговором и свадьбой проходило несколько лет в полном соответствии с греческими законами[99], причем малолетние невесты могли до свадьбы подрастать в доме своих будущих мужей, играя в куклы, как, например, Верхуслава, дочь Всеволода Юрьевича суздальского которой было всего только восемь лет, когда в 1187 г. ее венчали с Ростиславом Рюриковичем [Ип., 658].

Жениху ее в тот момент было около 15 лет — столько же сколько в 1185 г. было Владимиру Игоревичу. По тем временам это был «возраст зрелости», когда юноша обретал полную самостоятельность, мог заводить семью, а княжичу выделялся собственный удел. Вероятно, дочери Кончака было чуть меньше, т. е. 13–14 лет, а вернулись они на Русь в последних числах 1187 г. уже с первенцем, которому должен был исполниться год («Тогда же приде Володимерь ис половець с Коньчаковною, и створи свадбоу Игорь сынови своемоу, и венча его и с детятемь» [Ип., 659]). Что подготовка этого брака началась задолго до поездки, сомневаться не приходится. Летопись даже называет человека, занимавшегося переговорами с Кончаком: им был Ольстин Олексич, сопровождавший Игоря и жениха в степь. За два месяца до майских событий он тоже находился «в половцах» с какой-то миссией[100], и ехал он не с мифическими «ковуями», которые превратились в «черниговскую помощь», а просто «ко вуям своим», т. е. к дядьям по материнской линии: родственники среди половцев были как у князей, так и у бояр, каким предстает по полноте своего имени Ольстин Олексич.

Предрешенность женитьбы Владимира Игоревича можно вывести также из того, что молодой княжич выехал к отцу «из Путивля», только что полученного им в удел, т. е. уже не княжичем, а князем, что неизменно предшествовало свадьбе, которая, таким образом, завершала выделение юноши из семьи и свидетельствовала о его самостоятельности и независимости[101].

Тем самым разрешается и вопрос, неоднократно поднимавшийся исследователями «Слова…», о причине именно в Путивле, а не в Новгороде Северском, «плача» Ярославны, матери Владимира Игоревича, которая именно в «стольном граде» своего сына должна была ожидать возвращения мужа и первенца с невесткой.

Текст «Слова…» сохранил еще одну любопытную деталь, так и не понятую многочисленными исследователями древнерусской поэмы, более того, истолкованную в прямо противоположном смысле. Речь идет о желании Игоря «копие приломити конець Поля половецького», что всегда воспринималось как желание вступить в бой с половцами. Между тем, выражение «приломить копье», т. е. ликвидировать возможность продолжения боевых действий, было этикетной формулой заключения мира, тем более, что указывалось, где это должно произойти: не в Поле, а на его границе. Существование схожего обычая отмечено и в русско-литовских летописях под 1375 г., где Ольгерд, заключая мир с московским князем Дмитрием Ивановичем выговаривает себе право «копье о стену замковую сокрушити»[102], что, наряду с заключением мира, подчеркивает характер его «завоеванности».

Но если всё так, как возник традиционный взгляд на события?

Как показала в одной из своих работ Л. П. Жуковская, «Слово о полку Игореве» попало к А. И. Мусину-Пушкину в списке, созданном в последней трети XV в. Между 1185 г. и этой датой текст поэмы неоднократно переписывали и перерабатывали, причем орфография, как показала исследовательница, позволяет с уверенностью говорить, по крайней мере, о трех серьезных редактурах[103]. Как при этом менялось его содержание, сказать трудно. Однако перестановки, которые предлагал сделать в поэме Б. А. Рыбаков, «пополняя» ее текст «Словом о погибели земли Русской»[104], еще раз напоминают о фрагментарности сохранившегося текста.

Сейчас можно думать, что самые серьезные изменения «Слова…» могли иметь место после Куликовской битвы, будучи инспирированы ею. Для читателей и слушателей конца XII в. факт пленения русских князей половцами не представлял трагедии, поскольку надо всем главенствовал счастливый конец. После 1237–1238 гг. такой взгляд был невозможен уже потому, что половцы-кипчаки составляли основную массу ордынского войска, т. е. являлись безусловными врагами. Не случайно уже в Основной редакции «Сказании о Мамаевом побоище», восходящей к первой четверти XVI в., Дмитрий для выяснения замыслов Мамая снабжает посольство к нему толмачами, знающими «язык половецкий»[105]. Таким образом, действительные антиполовецкие настроения на Руси следует датировать не столько XI–XII, сколько XIII–XV вв., поэтому в новой исторической реальности, после победы над Мамаем, переработчик «Слова…» задним числом обращался к московскому князю Дмитрию Ивановичу, говоря, что «Дон ти, княже, кличет, зовет князи на победу».

Еще раз «Слово…» было извлечено из-под спуда во второй половине XV в., когда впервые в Московском государстве, окончательно освободившемся от ордынского ига и сочетавшемся в лице Ивана III браком с Софьей Фоминичной, как с последней реликвией погибшей Византии, возник естественный интерес к собственной истории. Именно в это время на основе «Слова о полку Игореве», заимствуя текст и замысел, была написана «Задонщина», занявшая в литературном процессе место древнерусской поэмы. Этим и только этим объясняется отсутствие последующих списков «Слова…», тогда как сама «Задонщина» представлена шестью известными списками. Для нас безусловная удача, что после такой кардинальной переработки «Слово…» сохранило свой первоначальный эпилог, где возглашается «слава» Владимиру Игоревичу. Это и был тот первый и главный итог поэмы, логическое завершение событий 1185 г., когда истинным героем оказывался не воин, а молодожен, скрепивший своим браком союз Руси и Степи.

Если поразмыслить, в условиях кровавой феодальной усобицы, в условиях религиозной и национальной розни, подогреваемых на Руси византийским императором и константинопольской Церковью, для которых половцы неизменно были врагами и «погаными», подобный призыв к миру и дружбе народов становился актом высокого героизма и подлинного патриотизма. И в этой обстановке личность новгород-северского князя предстает нам в неожиданном освещении. Будучи феодалом, человеком своей эпохи, вынужденным участвовать в княжеских усобицах (к слову сказать, летописи ни разу не указывают его их инициатором), Игорь Святославич по праву стал подлинным народным героем, потому что проводил постоянную линию против национальной и конфессиональной ограниченности, выступая за мир между народами, между Русью и Степью.