Владимир Успенский - Тайный советник вождя Страница 17

— Ха! — перебил он, вновь обретая свою нахальную усмешку. — Ишь, чего захотел… — Однако осторожность взяла все же верх. — А как еще величать? Может, «барин»? Или «ваше благородие»?

— Разрешаю называть меня гражданином и даже обращаться по имени-отчеству, — продолжал я окатывать Власика холодной водицей, — иначе перестану замечать вас. Это во-первых!

— Будет и во-вторых? — Он все еще пытался насмешничать.

— Будет. Завтра в присутствии Сталина я дам вам пощечину и объясню, чем она вызвана.

— Ну, ты… Ну, вы это бросьте. — Он даже отшатнулся к порогу. — А то ведь можно и схлопотать, — теперь он был явно растерян.

— Марш отсюда! За дверь! — скомандовал я. — И без стука в эту комнату не входить!..

Власик не выдержал моего тона, моего взгляда: он был озадачен, был обозлен, но все-таки выполнил мое распоряжение — исчез. А в следующий раз, прежде чем войти, постучал.

Приобщил, в общем, наглеца, недавнего, как выяснилось, унтера, к элементарной вежливости, и стал ждать. От предстоящего разговора зависело очень многое, и мне трудно было сохранить спокойствие. А Власик, как назло, долго не появлялся. Лишь во второй половине дня потный, запыхавшийся взбежал он по лестнице, поздоровался торопливо и сказал:

— Он у себя…

Повел меня мимо покосившихся заборов, мимо мертвых, холодных паровозов, куда-то на запасные пути станции. Там стоял состав из нескольких пассажирских вагонов первого класса. Бойцы в гражданском, одетые всяк по себе, несли караул возле подножек. Прохаживался морячок с деревянной коробкой маузера через плечо. Он окинул меня цепким, запоминающим взглядом, молча кивнул: проходите.

Миновали просторный салон, где работали несколько человек, склонившись над бумагами. Кто-то говорил по телефону. Дробными очередями строчила пишущая машинка.

Дверь. Еще дверь. Власик подтянулся, поправил кепчонку, постучал костяшками пальцев.

В кабинете-спальне Сталин находился один. Он, видимо, отдыхал, полулежа на диване возле стола. И одет был по-домашнему. Темная гимнастерка с расстегнутым воротом — из какой-то мягкой материи. Такие же брюки заправлены в неказенные, не по шаблону сшитые сапоги.

— Пусть дадут чай, — сказал Сталин Власику и, улыбнувшись, указал мне на кресло. — Садитесь. Как ваше здоровье, Николай Алексеевич?

— Весьма признателен вам. — Я запнулся, не зная, как обращаться к нему. Он догадался:

— Иосифом Виссарионовичем зовут меня.

— Спасибо. Мне очень повезло, что встретился с вами.

— Не будем забегать вперед. Время покажет. А теперь хотелось бы знать, почему вы у нас?

Я не имел никаких причин скрывать, с какой целью перешел фронт. Наоборот, даже рассчитывал на Сталина, с его помощью больше надежды разыскать негодяев, если они в плену. Но мне трудно было говорить о своем горе, кощунственным казалось открывать чужому человеку то, что произошло с Верой. И вообще я отвык быть откровенным, делиться пережитым. С декабря семнадцатого года, после разговора с Алексеем Алексеевичем Брусиловым, я только тем и занимался, что молчал, таился, выдавал себя за другого, скрывая от всех непоправимое свое несчастье.

Пауза затягивалась. Хорошо, что вошел Власик. Пока он расставлял на столе стаканы, о чем-то советуясь со Сталиным, я внимательно разглядывал профиль Иосифа Виссарионовича. У него отросли волосы: густые, пружинистые, черные, зачесанные назад — целая шапка волос. В Красноярске, при первой встрече, он был острижен, голова казалась маленькой, а нос — слишком большим. Нет, крупноват, конечно, нос, однако не очень. Это Давнис, вышучивая солдата, утрировал, бывало, для смеха… Стоп! Этот негодяй исполнял обязанности командира роты, с его стороны грозила Сталину неприятность.

— Помните капитана Давниса? — вырвалось у меня.

— Поручика?

— Ну да, тогда он был поручиком. Вырос теперь негодяй!

Сталин посмотрел на Власика, застывшего у двери. Видно было — очень хочет послушать. Но взгляд Иосифа Виссарионовича был таков, что любопытный сразу исчез.

— Я помню, — сказал Сталин. — А в чем дело?

— Ищу его, чтобы задушить своими руками. Его и Оглы… Мне бы только добраться до них, не знаю, что с ними сделаю. Огнем буду жечь!

— Успокойтесь. Выпейте чаю и успокойтесь.

Нет, я уже не мог сдерживаться. Прорвалось то, что копилось, болело, терзало меня все последние месяцы. Я видел, как вздрагивают мои руки, слышал, как неузнаваем напряженный голос, но не в состоянии был остановиться: говорил, говорил, говорил, наполняясь признательностью к Сталину за то, что он так внимательно, сочувственно, сопереживающе слушает мою исповедь. А когда я сказал, что сотворили негодяи с моей Верой, глаза Сталина блеснули яростью, он ударил кулаком по столу.

— Позор! — глухо произнес он. — Это не люди, цис рисхва,[6] это разбойники с большой дороги!

И тут случилось такое, на что я, выгоревший, опустошенный, никак, казалось бы, не был способен: я заплакал, с трудом сдерживая конвульсивные, истерические движения. Сталин, тактично, отвернувшись к завешенному окну, курил, давая мне время справиться со своей слабостью.

— Их мало расстрелять, этих бандитов, — произнес он. — Не знаю, как поступить, но расстрел — слишком легкая смерть для них.

Собравшись с силами и подавив рыдания, я продолжил рассказ о своих странствиях и поисках, но теперь Иосиф Виссарионович слушал меня менее внимательно, думая о чем-то. Спросил:

— Скажите, вы воевали против нас?

— После революции я вообще не сделал ни единого выстрела. Это ведь можно проверить…

— Не надо проверки. Я убежден в вашей порядочности и, надеюсь, никогда не услышу от вас неправды.

— Все, что угодно, выскажу самое обидное и неприятное, но неправды не будет! — воскликнул я. — Слово чести!

— Это очень весомое слово, — торжественно произнес Сталин, будто принимая от меня присягу на верность. — Со своей стороны я во всем постараюсь помочь вам, Николай Алексеевич. Если понадобится — обращайтесь в любое время.

Сталин дважды нажал кнопку звонка. В дверях появился Власик.

— Прошу запомнить, — сказал ему Иосиф Виссарионович, — мы полностью доверяем товарищу Лукашову. Выдайте ему оружие и круглосуточный пропуск. И помогите разыскать тех людей, которых он назовет…

Да, этот человек, с которым так случайно свела меня судьба, был достоин самого глубокого уважения хотя бы за то, что мог верить, за то, что не боялся никакой ответственности, сам принимал любые решения. И это чувство — чувство глубокого уважения — возникло и окрепло во мне.

Уставшее за день разбухшее солнце тускло светило сквозь серую завесу пыльного воздуха: на багровый расплывчатый шар можно было смотреть, не щурясь. Теперь бы грозу с очищающим, освежающим дождиком, но на дождь не было никакой надежды. Измученный духотой и пылью, не имея чем заняться, решил я засветло лечь спать, но тут появился возбужденный Власик. Поправив нелепую кепчонку, произнес с наигранной бодростью:

— Магарыч с вас причитается… еще малость, и не встретились бы с ними на этом свете!

— С кем? — переспросил я, боясь ошибиться.

— Да с этими офицерами вашими…

— Где они?

— В надежном месте, — ухмыльнулся Власик. — Цепляйте оружие, на свидание пойдем.

Я засуетился, торопясь и нервничая, а Власик успокоил по-свойски:

— Не гоношитесь, куда им деться! Все одно — нынче каюк! Всю баржу ликвидируем…

— Какую баржу?

— На которой пленная контра собрана — охотно сообщил Власик. — Там их сотня гавриков, половина, небось, перемерла в трюме.

— Не ошибаетесь, эти там?

— Ваши-то? Сам проверял. Я по своей службе ошибок не позволяю, — горделиво ответил Власик.

После моего разговора со Сталиным он был откровенен, более-менее вежлив и даже, вроде бы, заискивал передо мной.

На пролетке выехали мы к берегу Волги, к отдаленному причалу. Вокруг пусто, разросся бурьян. Возле деревянного настила несколько лодок, катер и старая, низко осевшая баржа.

— Эта? — дрогнуло мое сердце.

— Нет, здесь внутренние контрики, которые по нашим штабам служили, а сами для белых старались. Эти не дозрели еще. Другая баржа на реке, — неопределенно махнул Власик.

Причал охранялся усиленным нарядом бойцов, таких же, как и у вагона Сталина: по виду рабочие, одетые не по форме. Как я понял, не красноармейцы, а специально отобранные красногвардейцы, прибывшие в Царицын вместе со Сталиным. У них в будке дежурного имелся телефон. Власик позвонил куда-то, сказал, что у него все готово, спросил, нет ли других указаний. Вероятно, не было, и мы без промедления спустились к лодке. Там сидел за веслами моряк в бескозырке, в бушлате поверх тельняшки. Он ворчливо заметил, что надо спешить: река широкая, а ночь будет темная… На это Власик возразил, что у нас есть «летучая мышь», помигаем, и нам ответят хоть с баржи, хоть с причала.