Евгений Анисимов - Россия без Петра: 1725-1740 Страница 17

Вся эта рождественская история с братьями и сестрами представляла собой не просто эпизод, а важное событие в жизни императрицы. Воссоединение семьи, забота об устройстве родни — дело, отвечавшее кругу привязанностей царицы, ее интересам, достаточно простым, ограниченным домом и семьей. Упомянутая приходно-расходная книга отражает привычный для Екатерины образ жизни, который она не изменила, даже став самодержицей. Как и Петр, она часто бывала восприемницей у купели детей своих слуг, солдат, вельмож, гуляла в «огороде» — Летнем саду, каталась по Неве на яхте, посещала больных, арестантов, слушала певчих.

Вот несколько цитат из этой книги: 19 июня 1725 года «Е. в. изволила быть в…огороде и, как назад изволила ехать в колясочке маленькой через мост, изволила пожаловать часовому один червонный, лейб-гвардии Преображенского полку солдату, которой после зари на караул Е. в-ву не поднял», то есть соблюл устав, не нарушив его даже для императрицы; 12 июля «Е.в. изволила смотреть из палат от цесаревны, и упал за окно Е.в. опахал, который поднял Ингерманландского полку гренадер Тихон Онин, которому изволила пожаловать 1 червонец…»; 25 сентября «изволила пожаловать светлейшей княгине Настасье Петровне десять червонцев, за что она выпила при столе Е.в. два кубка пива английского»18.

Здесь речь идет уже о других развлечениях, типичных для «пьяного двора» первого императора. Настасья Петровна Голицына — «княгиня игуменья» петровского Всепьянейшего собора, придворная шутиха, объект не всегда приличных забав Петра, Екатерины и их окружения. Из другой записи, от 6 августа, видно, за что жаловала Голицыну Екатерина: «…Е. в…изволила кушать в большом сале, при котором столе светлейший князь и господа майоры лейб-гвардии и княгиня Голицына кушали английское пиво большим кубком, а княгине Голицыной поднесли другой кубок, в который Е.в. изволила положить 10 червонных». Иначе говоря, суть шутки в том, чтобы заставить человека добывать небольшое состояние, положенное на дно кубка, для чего ему нужно было разом и у всех на виду выпить два-три литра пива или вина. И такое княгине Голицыной удавалось не всегда: 19 октября она смогла выпить лишь первый кубок виноградного вина с пятнадцатью червонцами на дне, а во второй раз ей до дна кубка, где лежали пять червонцев, добраться не удалось — видно, пала замертво под стол.

Все эти записи, как и некоторые другие свидетельства, говорят о довольно незатейливых вкусах и забавах императрицы. Как сообщает очевидец, однажды на рассвете Екатерина приказала ударить в набат, «который многих жителей города ввел в обман и познакомил с первым апреля». Я уж не буду додумывать те слова, которыми поминали свою веселую повелительницу полуодетые и перепуганные петербуржцы, — они-то знали, что такое городской пожар или наводнение, о которых извещали набатом.

Иностранные дипломаты в один голос утверждают, что основное времяпровождение Екатерины — откровенное прожигание жизни: балы, куртаги, прогулки по ночной столице, непрерывное застолье, танцы, фейерверки. Причем траур по умершему императору не мешал веселью — императрица и ее кружок развлекались тайком, под покровом темноты. «Развлечения эти, — писал летом 1725 года Кампредон, — заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня, попойках в саду, с лицами, которые по обязанностям службы должны всегда находиться при дворе»19.

Почти все иностранные наблюдатели предчувствовали, что императрица долго не протянет, — образ ее сумасшедшей жизни явно контрастировал с довольно слабым здоровьем. Известия о бесконечных полуночных празднествах перемежаются сообщениями о приступах удушья, конвульсиях, лихорадке, почти непрерывных воспалениях легких, которые не оставляли Екатерину все ее короткое царствование. В конце 1726 года Маньян сообщал, что она десять дней болела, но сразу же по выздоровлении дала бал по случаю дня рождения дочери Елизаветы и «была в отличном настроении, ест и пьет как всегда и, по обыкновению, ложится не ранее 4–5 часов утра». Незадолго до смерти, как только ее оставила лихорадка, она вздумала, как пишет Маньян, «прокатиться по улицам Петербурга», после чего снова слегла «и ночью сделалась лихорадка». Даже молодой фаворит не мог выдержать безумного темпа жизни царицы. В конце 1726 года Маньян сообщал в Париж, что Меншиков и Бассевич посетили больного Рейнгольда Левенвольде, который «утомился от непрекращающихся пиршеств». Надо полагать, высокие гости поили несчастного страдальца огуречным рассолом из золотого кубка.

Прусский посланник Мардефельд, направляя своему королю донесение о смерти Екатерины, снабдил его следующей эпитафией: «Хотя покойная императрица и обладала драгоценными качествами… но она все-таки была женщина и не обладала необходимым уразумением дел и, по возможности, уклонялась от них. Напротив, чрезвычайно любила она роскошь и пышность… и уверяют, будто она в последние годы употребила на это дело 800 тысяч рублей, уже не говоря о других расходах»20.

Да, не умела и не хотела заниматься государственными делами императрица. Конечно, нельзя сказать, что она вообще устранялась от дел и ни в чем не слушала своих советников. Нет, в те редкие моменты, когда она присутствовала на правительственных заседаниях, Екатерина могла что-то и сказать. Так, в 1726 году при обсуждении вопроса о судьбе севших на мель в волжском устье судах она (согласно журналу Совета) вдруг сказала, «что хотя оныя выбросило на мель, однако ж на место мягкое [сели] и возможно их всегда снять»21. Вспомнила боевая подруга Петра Каспийский поход и его трудности! Но читать об этом так странно, как будто речь идет о неожиданно заговорившей кошке.

Факты с убедительностью свидетельствуют, что вдова Петра Великого не была в состоянии самостоятельно и полноценно осуществлять функции своего великого предшественника, который за десятилетия царствования перестроил всю традиционную систему самодержавной власти по своей модели. И уже в первые месяцы правления Екатерины стало ясно, что прежняя система власти, основанная на активном и всестороннем участии самодержца в управлении государством, не работает. И хотя Екатерина распорядилась, чтобы сенаторы приезжали на заседания во дворец (сам Петр регулярно заседал в Сенате), дабы она, не выходя на улицу, могла бы заниматься государственными делами, толку от этого было мало — не по кухарке дело.

К концу 1725 года в управлении империей отчетливо назревал кризис. В среде правящей элиты не было единства: Ягужинский с Сенатом и Меншиков со своими людьми представляли два полюса, две борющиеся силы. Это соперничество не было чисто деловым, а зачастую выливалось в неприличную склоку у подножия трона. К этому нужно добавить, что Сенат, даже если бы получил полную свободу действий, вряд ли бы справился с руководством страной — это было учреждение, сильно разъеденное язвами бюрократии. Недееспособность самой императрицы, занятой развлечениями, придавала ситуации драматический характер, ибо в дверь буквально ломились серьезнейшие внутри- и внешнеполитические проблемы. О них нужно было думать, их нужно было решать: уже первые месяцы поле смерти Петра показали, что прежний курс государственного корабля необходимо менять.

Кризис исполнительной власти при нарастании проблем управления империей, при усилившейся тенденции к переосмыслению и изменению петровских начал политики — все это послужило причиной образования нового высшего правительственного органа — Верховного тайного совета. Он стал подлинным центром критики и перемен в первые послепетровские годы.

«Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est»{2}

В 1726 году секретарь Сената И. Кириллов составил подробный статистический отчет-справочник, который гордо назвал «Цветущее состояние Всероссийского государства». Увы, так было только на бумаге, и в то время, как усердный секретарь сводил в таблицы сведения о числе войск в губерниях и количестве пушек на стенах крепостей, сенаторы занимались другим делом, немыслимым ранее, — они критиковали Петра Великого.

Документы свидетельствуют о том, что буквально с первых дней нового царствования в правительстве начался критический пересмотр проблем внутренней политики. Инициатором его стал генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, подавший императрице в течение 1725 года несколько особых записок о положении в стране. Уже 4 февраля, то есть спустя шесть дней после смерти Петра, Сенат заслушал предложения Ягужинского об изменении в податной политике (сокращение ставки подушной подати на 4 копейки, облегчение участи оштрафованных за «прописку и утайку» душ во время переписи), об увольнении из армии" некоторых категорий дворян, о том, чтобы «до времени отложить» некоторые из незавершенных строек. Из протокола Сената видно, что Ягужинский написал записку 1 февраля, а докладывал свои предложения императрице уже 2 февраля (!), и Екатерина одобрила уменьшение подати и некоторые льготы для оштрафованных. Царским указом 5 февраля 74-копеечная подушная подать с крестьян была уменьшена на 4 копейки (то есть на 5,4 %) и прощены недоимки в отдельных уездах. Из докладной записки генерал-прокурора видно, что это не отдельные «милостивые» по случаю всеобщей скорби меры, а элементы продуманной программы1.