Михаил Серяков - Битва у Варяжских столпов Страница 17

К этому ряду топонимов относится и прусский Варген (Wargen, современный пос. Люблино в Калининградской области). Помимо того что само название его опять-таки восходит не к скандинавскому, а к славянскому термину, весьма интересно, что в 1995 г. там был найден ритуальный топорик с изображениями козла, волка и косого креста. Ближайшей аналогией ему является костяная игральная фишка, или жребий, IX в. из Микульчиц (Великая Моравия), с одной стороны которой был изображен предположительно Перун с луком, на другой — поединок козла и дракона{174}. Сам топорик относится к числу прусских древностей, а не является предметом импорта. Следовательно, в данном случае мы имеем дело не только с лингвистическими, но и религиозными контактами балтов и западных славян. Тот факт, что совершенно независимо друг от друга саамы, немцы и пруссы знают название варягов в славянской, а не скандинавской форме произношения этого слова, достаточно красноречиво говорит о том, что и сами варяги говорили по-славянски. Наконец, в самом Мекленбурге, на землях онемеченных славян, поблизости от Деммина до сих пор сохранилось название города Warrenzin{175}, также передающий название варягов.

Против отождествления варягов и викингов говорит и совершенно разное их поведение на востоке и западе Европы, отраженное в соответствующих источниках. С этим фактом вынуждены согласиться даже норманисты: «Для Западной Европы типичен образ викинга-грабителя, для Восточной — воина-наемника на службе русских князей. В образе варяга на Руси отсутствуют основные стереотипные характеристики норманна-врага, сформировавшиеся в условиях ожесточенной борьбы с викингами, но доминируют представления, обусловленные преобладанием договорных отношений со скандинавами»{176}. Казалось бы, все ясно: если при описании одного народа у него «отсутствуют основные стереотипные характеристики» другого народа, речь идет о двух различных народах. Однако Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин изо всех сил стремятся убедить читателя, что это один и тот же народ, только по-разному воспринимаемый в разных частях Европы. Причину этого они видят в «договорных отношениях», хотя в другой своей совместной статье они пытаются поставить призвание варягов в один ряд с договорами, заключенными с викингами в Англии и во Франции. Там, однако, это почему-то не привело к формированию более положительного образа северных пришельцев. В завершение следует отметить, что если «наполовину иностранное» «вэринг» сохранилось лишь в исландских сагах, а отнюдь не разговорной речи скандинавов, то слово варяг было зафиксировано пастором X. Геннигом именно в живой речи потомков полабских славян в 1679–1717 гг. На фоне того, что понятие «вэринг» в Скандинавии обозначало наемников в Византии, а в континентальной Европе и Англии оно становится известным еще до появлении скандинавов в Константинополе, различная судьба рассматриваемых слов в обоих языках вновь указывает на славянское происхождение данного термина. Тем не менее все это не помешало Л.С. Клейну гордо подвести черту под спором представителей обоих точек зрения: «Если, однако, вернуться к основному вопросу этой ступени спора — норманны ли варяги, имелись ли варяги на землях восточных славян (в последнем случае автор “слегка” передернул: подавляющее большинство антинорманистов признавали присутствие летописных варягов в Восточной Европе и мало кто из них полностью отрицал присутствие хоть какого-то числа скандинавов в составе варяжских дружин в X и последующих веках в принципе, подчеркивая при этом, что скандинавский элемент отнюдь не являлся главенствующим в данной среде. — M С), — то взвешивать утверждения сторон в этом вопросе просто даже не имеет смысла. Ясное дело, чаша норманистов камнем полетит вниз: чаша антинорманистов пуста»{177}. Ну что же, каждый читатель данной главы может самостоятельно убедиться как в «пустоте» чаши антинорманистов, так и в беспристрастии и объективности подхода их противников.

Глава 5.

АРХЕОЛОГИЯ КАК «ЦАРИЦА НАУК» СОВРЕМЕННОГО НОРМАНИЗМА

Приведенные в предыдущих главах данные показывают, что вопрос о происхождении варяжской Руси отечественной летописи представляет собой весьма сложную проблему, по которой имеется целый ряд противоречащих друг другу свидетельства. Как мы имели возможность убедиться, аргументы сторонников скандинавского происхождения Руси достаточно уязвимы для критики и гораздо малочисленнее источников, указывающих на ее славянское происхождение. Изданная в 1876 г. книга С. Гедеонова «Варяги и Русь» опровергла основные постулаты тогдашнего норманизма, показав их полную несостоятельность. Однако норманисты не собирались отказываться от своей точки зрения и с готовностью ухватились за славяно-русскую археологию, которая в XIX в. стала развиваться в России. Первыми начали искать археологические подтверждения своей гипотезе некоторые туземные норманисты, но на широкую ногу дело поставил шведский археолог Т. Арне, который стал трактовать значительную часть древнерусских древностей как скандинавские. Посетив нашу страну еще до революции, он выделил в отечественных музеях как действительно норманнские древности, так и гораздо большее количество вещей, произвольно отнесенных им к числу скандинавских. Свои идеи он изложил в ряде статей и книг, апогеем которых стал труд «Великая Свитйод», в которой обосновывалась концепция норманнской колонизации Руси. Свет эта книга увидела в год Октябрьской революцией. Воспользовавшись тем, что в скандинавских сагах Восточная Европа иногда именовалась Великой Швецией, Т. Арне истолковал данное название как свидетельство скандинавской колонизации, наподобие того, что греческие колонии в Италии именовались Великой Грецией, а в многочисленных предметах, отнесенных им к категории скандинавских, видел археологическое подтверждение этого процесса. Однако само название Великая Швеция было обусловлено скандинавскими мифами о том, что некогда их боги жили к востоку от Дона и лишь потом переселились в Скандинавию. Так, Снорри Стурлусон в «Саге об Инглингах» так сравнивает ее с расположенной на Скандинавском полуострове собственно Швецией: «Эта Швеция называлась Жилищем Людей, а Великая Швеция называлась Жилищем Богов»{178}. Мы видим, что последнее название относилось к мифологическому времени Одина и никогда не использовалось в скандинавских сагах в историческом контексте как указание на переселение скандинавов в Восточную Европу. Шведский археолог таким образом сознательно использовал это название в совершенно ином контексте, придав ему тот смысл, которого оно в сагах попросту не имело. Не ограничиваясь родными сагами, Т. Арне попутно сделал еще одно выдающееся «открытие», установив, что русский эпос в своей основе является скандинавским. Илья Муромец под его пером превратился в скандинава, поскольку его прозвище murman происходит из Norman. Не избежал этой участи Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга». Выяснилось и истинное происхождение Авдотьи Рязаночки, прозвище которой, как оказалось, было образовано от varjaianka = varjagkvinna{179}. Если с крайне тенденциозным толкованием Т. Арне как русского эпоса, так и своих саг все понятно, то как обстоит дело с приводимыми им археологическими доказательствами? Часть выделенных им вещей действительно являлись скандинавскими, но гораздо большую их часть он отнес к ним произвольно, стремясь любой ценой подтвердить свою гипотезу норманнской колонизации Древней Руси. Обосновывая ее, он писал: «Среди колонистов были шведские ремесленники, это, мне кажется, доказано тем, что предметы, найденные в России и имеющие тип существенно скандинавский, представляют заметный местный оттенок, имеют известную печать влияния, восточного или византийского»{180}. Эта же особенность неоднократно отмечалась и другими археологами: «Другой крупнейший скандинавист, шведский археолог Хольгер Арбман, обратил внимание на то, что в России многие древности носят “гибридный” характер и не являются ни чисто скандинавскими, ни чисто славянскими»{181}. На основании чего норманисты пришли к заключению, что только скандинавские ремесленники могли комбинировать в своих изделиях скандинавские и восточные элементы, совершенно непонятно. Однако это обстоятельство нисколько не мешало ни Т. Арне, ни его последователям трактовать данные вещи как свидетельство массового присутствия шведов на русских землях. О масштабе его преувеличений красноречиво говорит тот факт, что к скандинавским древностям он отнес даже степную салтово-маяцкую культуру (СМК). Как отмечает Е.С. Галкина, помимо Арендта никто идею о скандинавской принадлежности СМК не поддержал по причине слишком очевидного отсутствия каких-либо аналогий материальной культуры СМК в Скандинавии. Мы видим, что в своем стремлении «доказать» свои фантазии, столь приятные для шведского национального чувства, Т. Арне не останавливался перед тенденциозной трактовкой фактов, в результате чего с объективной и беспристрастной наукой его изыскания имеют мало общего. Даже его единомышленник и последователь Л.С. Клейн был вынужден признать, что «археологов того поколения, которое представлял и в известной мере возглавлял Туре Арне, вообще мало занимал вопрос объективности их исследований»{182}. Неудивительно, что идеи Т. Арне нашли своих многочисленных последователей в Скандинавии. Странным на первый взгляд представляется тот факт, что эти идеи при первой представившейся возможности с готовностью подхватил целый ряд археологов в нашей стране, но, как будет показано в последней главе, и это явление имеет свое объяснение.