Юрий Трусов - Зеленая ветвь Страница 17

- Сударь, мой дом все еще разрушен. Но если дело срочное, - Анна на минуту задумалась, - то завтра утром я приму вас у себя. Во дворе у меня уцелел флигель.

В голубых глазах Райкоса блеснул радостный свет. Анна с удивлением посмотрела на него, и на ее смуглом лице появился едва заметный румянец.

25. СВИДАНИЕ

Утром следующего дня Райкос нанес визит Анне Фаоти. Их встреча состоялась в флигельке, во дворе разгромленного дома Фаоти. Райкосу пришлось пройти немалое расстояние по тропинке, петляющей между рядами тутовых деревьев. Их здесь было огромное множество. Как верные стражи, обступили они флигелек, скрывая от посторонних глаз его белые стены и ажурную веранду. Ветви, напоминающие узловатые, натруженные руки, легли на красную черепичную крышу флигелька, застилая ее своей тяжелой листвой, словно зеленый шатер.

На застекленной веранде, где хозяйка принимала Райкоса, от колышущейся вокруг листвы кружились зеленоватые отблески. Трепетными бликами падали они на лица, на окружающие предметы, мебель, узоры ковров, картины - и этот укромный уголок казался необычным, неземным, фантастическим миром.

Анна встретила Райкоса в белом легком муслиновом платье, в котором он видел ее вчера. Вместо белой с широкими полями шляпы на голове у нее была повязка из черного крепа, красиво оттеняющая седые волосы. Лента из такого же черного крепа тугим поясом перехватывала ее тонкую талию.

Райкос припал губами к ее смуглым пальцам, как бы выражая свое уважение и благодарность за оказанную услугу по возвращению жителей в родной город. Но Анна решительно выхватила руку.

- Я чувствую к вам... за вашу самоотверженную миссию... столько признательности, - пробормотал, смущенно запинаясь, Райкос. - Да разве только за миссию... Я... я и без всего этого чувствую к вам, Анна... вдруг выпалил он, досадуя на себя за странное волнение, охватившее его.

Он заглянул в ее черные, широко раскрытые глаза. И прочел в них страдание, жалость к себе и страх.

- Не надо... - попросила она, и страдальческая гримаса застыла у нее на лице. - Я всю ночь думала о вашем вчерашнем поступке. Он прекрасен, и в то же время безумен... Эдакое сотворить! Ради кого?.. Ради женщины, у которой оборвана горем жизнь... Разве вы не понимаете этого? Сядьте и давайте договоримся, чтобы впредь никогда больше... - Она вдруг всплеснула обнаженными руками. Видно было, что Анна сильно волнуется. Кивком головы она пригласила Райкоса сесть рядом в плетеное кресло.

- Дело не в том, господин губернатор, что мы мало знаем друг о друге. У меня большое горе. Оно такое бездонное, что навеки поглотило мою жизнь. Между мной и человеком, который полюбит меня, всегда будут стоять тени моих погибших детей, тень моего мужа... Разве смогу я когда-нибудь забыть о них? Разве смогу я делить свою скорбь, свою печаль с другим человеком? Отравлять его радость ядом своего горя? Нет, начинать новую жизнь с другим, даже самым милым мне человеком было бы бесчестным, жестоким поступком.

Она говорила медленно, взвешивая каждое слово, и за этой медлительностью слышалась сдерживаемая страстность. Райкос внимательно слушал ее. Несколько раз пытался возразить ей, но Анна жестом просила не перебивать ее.

Когда она смолкла, он вскочил с кресла, обхватил голову руками и несколько раз прошелся по веранде. Он был подавлен ее словами. Она с грустью молча смотрела на него.

- Вот видите, я уже заставляю вас страдать, а ведь мы едва знакомы, наконец сказала Анна. - Едва знакомы, - повторила она.

- Как вы заблуждаетесь! Разве вам не понятно, что горе обязывает человека быть счастливым хотя бы в память о тех, кто дорог ему! Вы должны испить счастье за ваших сыновей и мужа. Ваша жизнь должна стать светлой памятью о них и местью тем, кто погубил их. Жизнь должна своим счастьем мстить смерти, безжалостно унесшей в могилу дорогих людей.

Анна прервала его:

- Успокойтесь, не надо так волноваться. - И затем уже мягко, как близкому человеку, сказала: - Сядьте в кресло, мой друг...

Райкос, пораженный переменой в ее тоне, - вместо официального "господин губернатор" она назвала его другом, - покорно последовал ее просьбе.

- Вы случайно не поэт? - спросила Анна. - Уж больно красиво вы убеждаете!

- К поэтам я себя не отношу. Хотя и складывал в молодости чувствительные стишки. Вернее, пробовал складывать. Но поэзию очень почитаю...

- Тогда позвольте еще один вопрос - вы верите в бога?

- Я считаю, что бог - это любовь. Когда религия провозглашает любовь, а не жестокость, я верю в нее.

- Вы, значит, православный?

- На моей груди крест...

- Я тоже греческой религии. А мой муж итальянец, католик, но, чтобы жениться на мне, он по требованию моих родителей принял православие. Так вот, Николай Алексеевич, - кажется, так звучит ваше имя по-русски? позвольте мне заявить, что вы не убедили меня красивыми словами о счастье. Слишком велико у меня горе. Поверьте мне, слишком велико... Я вижу, что вы хороший человек, хотя не очень верите в господа-бога... Не очень... Но человек вы хороший уже потому, что без корысти сражаетесь за нашу землю и потому, что согрели мне душу. Я в дружбу мужчины и женщины не верю. Дружба между ними невозможна.

- Анна, что вы говорите?! Я ваш верный друг! - вскрикнул Райкос.

Бледные губы Фаоти скривились в странной улыбке.

- Не обманывайте себя... Вы во мне видите женщину, а потом уже все остальное...

- Вы глубоко заблуждаетесь...

- Увы! Скорее наоборот... Выслушайте меня... Скоро я уйду в монастырь. Но перед тем, как за мной закроется монастырская дверь, я хочу сделать последнее доброе дело. Я расскажу вам историю своей жизни, это вам пригодится, когда вы вернетесь к себе в Россию.

И Анна начала свой рассказ.

26. ШЕЛК

(Рассказ Анны)

Я родилась в семье разорившегося пелопоннесского каджабаша*. В тринадцать лет меня выдали замуж. Отец сделал это из-за внезапного финансового краха, постигшего нашу семью. Помимо этой причины он приводил еще и другую:

- Ты очень рано превратилась в красивую девушку. Если про это узнают турецкие власти, они похитят тебя и продадут какому-нибудь богатому паше или самому султану в сераль...

_______________

* К а д ж а б а ш - знатный феодал-помещик.

Он был прав. Меня уже дважды похищали османские насильники, и дважды меня отбивали у них клефты. С детства мне пришлось испытать много несчастий. Мой отец отказывался принять мусульманство и склонить голову перед султанскими деспотами. За это его преследовали. На моих глазах султанские убийцы зарезали мою мать и сестру, а после моего замужества застрелили и отца. От этих ужасов моя голова рано поседела. В шестнадцать лет мои черные волосы стали серебряными. До единого волоска. Словно я прожила столетие, а мне еще нет и двадцати пяти... Итак, в тринадцать лет я стала женой богача-шелковода Лоренцо Фаоти, выходца из Южной Италии. Это, наверное, спасло мне жизнь. Лоренцо умел ладить с турками. Его шелк, а когда надо, и мешочек с пиастрами превращали самых свирепых османских чиновников в кротких покровителей. Он оказался хорошим мужем. Ради меня шел на любые жертвы. Ревностный католик, он даже изменил своей вере. Проведав, что в детстве я изучала итальянский и французский языки, он нанял учителей, чтобы я могла совершенствовать знание иностранных языков: это, мол, пригодится...

Он был выходцем из бедной крестьянской семьи, но благодаря природной одаренности, огромному честолюбию и труду выбился в богачи. Будучи начитанным человеком, тянулся к знаниям и культуре, стремился приобщить к этому и меня. Как купец и промышленник, он недурно обосновался на Пелопоннесе, даже, можно сказать, процветал, но вечно находиться под османским игом не собирался, мечтал переехать во Францию, где жилось вольготнее. Лоренцо мечтал пробиться в знатные господа, занять почетное место в обществе, и, думается, обучал меня языкам и хорошим манерам он тоже неспроста. Он хотел, чтобы его жена блистала в высшем свете...

Лоренцо отлично знал свое дело - шелководство, коммерцию и механику. Сам мастерил сложные станки, которые ткали шелк. Станки стояли на нижнем этаже нашего дома, днем и ночью работали, гудели, приводимые в движение двумя мулами, вращающими в упряжке по кругу приводное колесо. Солдаты Ибрагим-паши разрушили эти станки и механизмы, но я запомнила их устройство. Их нетрудно будет восстановить заново... А эти тутовые деревья, что растут вокруг, тоже посажены и ухожены Лоренцо. Это не сад, это его тутовая плантация. Листья этих деревьев идут на корм червям-шелкопрядам.

Она подошла к массивному сундуку, покрытому персидским ковром. Отбросила ковер, открыла крышку и вынула несколько аккуратно скатанных бунтов. Развернула их - и полотнища шелка разлились широкими сверкающими волнами.

- Смотрите, какой плотный и легкий шелк... Какой блестящий... Вот, потрогайте - он скользкий на ощупь. Шелк нашей выделки продавался по самой высокой цене в Вене, Будапеште, Варшаве.