Анатолий Гладилин - Евангелие от Робеспьера Страница 18

В чем только не обвиняли Робеспьера: в том, что он сумасшедший, что он продался двору, что он оставил пост общественного обвинителя при уголовном суде (так сказать, манкировал своими обязанностями).

Определеннее и резче всех выразился Гаде.

– Я разоблачаю в нем человека, который беспрестанно ставит свою гордость выше общественного дела, человека, который беспрепятственно говорит о патриотизме, а сам покидает вверенный ему пост. Я разоблачаю в нем человека, который из честолюбия или по несчастью стал кумиром народа. Я разоблачаю в нем человека, который из любви к свободе своего отечества, может быть, должен был бы сам подвергнуть себя остракизму, потому что устраниться от идолопоклонства со стороны народа значит оказать ему услугу.

Робеспьер отвечал:

– Пусть будет обеспечена свобода, пусть утвердится царство равенства, пусть исчезнут все интриганы, тогда вы увидите, с какой поспешностью я покину эту трибуну…Отечество свое можно покинуть, когда оно счастливо и торжествует; когда же оно истерзано, угнетено, его не покидают: его спасают или же умирают.

И тут, может быть впервые, в едином строю выступили будущие соратники Робеспьера. Нельзя сказать, что они это сделали из чистой любви к нему, но они понимали, что в данном случае отстоять Робеспьера – значит отстоять свободу и демократию. Марат и Демулен пошли в контратаку. В своих газетах они разоблачали происки Гаде, Бриссо и других лидеров жирондистов.

На трибуну Якобинского клуба поднялся Жорж Дантон:

– Господин Робеспьер всегда проявлял здесь только деспотизм разума. Значит, противников его возбуждает против него не любовь к отечеству, а низкая зависть и все вреднейшие страсти… Быть может, наступит время – и оно уже недалеко, – когда придется метать громы в тех, кто уже три месяца нападает на освященного всею революцией добродетельного человека, которого прежние враги называли упрямым и честолюбцем, но никогда не осыпали такими клеветами, как враги нынешние.

Эбер в «Отце Дюшене» писал: «Лица, так громко тявкающие на Робеспьера, очень похожи на ламетов и барнавов в ту пору, когда этот защитник народа срывал с них маски. Они называли его тогда бунтарем, республиканцем. Так же называют его и теперь, потому что он вскрывает всю подноготную».

Не удалось сделать Робеспьера виновником всех бед.

Тем временем с фронта шли плохие вести. Жирондисты теряли поддержку народа. 13 июня король дал отставку министерству Ролана.

Лишившись министерских кресел, жирондисты изменили тактику и начали бурный «роман» с парижским санкюлотом. 20 июня огромная толпа прошла перед Собранием и ворвалась в Тюильрийский дворец. Но эта манифестация не столько напугала, сколько обозлила короля. Из армии спешно прибыл маркиз Лафайет. Он хотел разогнать Якобинский клуб и организовать контрреволюционный переворот.

Положение казалось безвыходным. Теснимая внешними врагами, с отступающими армиями, которые возглавляли генералы-предатели, с правительством, жаждущим поражения, раздираемая внутренними противоречиями, Франция стояла на краю гибели.

И тогда раздался клич Робеспьера:

– В таких критических обстоятельствах обычных средств недостаточно. Французы, спасайте сами себя!

Луи Блан: «К тому же популярность его не переставала возрастать; и жирондисты, которые в это время господствовали над всем: над Собранием, троном, коммуной, печатью, клубами; жирондисты, для которых народное представительство было орудием, министры и парижский мэр являлись союзниками, множество влиятельных газет органами, причем вожаками партии состояло столько отборных умов, жирондисты изумлялись и раздражались этим противовесом их власти, противовесом, которым оказывался всего один человек, всего одно имя».

Глава IX. Хроника революции

После 10 августа к республиканской партии примкнул самый популярный человек Франции Максимилиан Робеспьер.

События 20 июня не привели ни к каким практическим результатам. Кроме одного: французы убедились, что во Франции нет больше короны. Убедил их… сам король. Он надел красный колпак и стал громко кричать о своей преданности конституции.

При этом редкостном зрелище присутствовало два человека, которым судьба французской короны была, как выяснилось впоследствии, но так уж безразлична.

В кустах дворцового сада прятался человек в длинном сюртуке, в широкополой шляпе, скрывающей лицо. То был неудачливый кандидат в диктаторы, «сильная личность», генерал, который мог бы спасти трон, – Дюмурье. Но добрый Людовик XVI недавно дал ему отставку, и теперь Дюмурье скептически наблюдал за тем, как король примерял новый головной убор. Губы Дюмурье презрительно кривились, руки были скрещены на груди; в общем, он стоял в позе, которую бы мы сейчас назвали «наполеоновской».

Вдруг кто-то сзади него громко произнес:

– Негодяи! Следовало бы расстрелять первых пятьсот человек картечью: тогда остальные живо бы обратились в бегство. Дюмурье обернулся и увидел невзрачного артиллерийского офицера с бледным нервным лицом.

– Еще один дурак, – подумал Дюмурье. – Какая к черту картечь, когда даже я не могу ничего сделать! А между тем около Дюмурье стоял будущий французский император. Историки-бонапартисты, для которых Наполеон и поныне является идеалом политического деятеля, обычно забывают эти слова. А зря! В них Наполеон, четко определил свое отношение к народу.

Но сам Наполеон ничего не забывал. Через семь лет, перед переворотом 18 брюмера, Наполеон перенесет заседание палат в маленький городок Сен-Клу, подальше от тронных предместий. Видимо, картина огненного революционного Парижа навсегда осталась и его памяти.

Итак, во Франции нет короны, но есть монархия.

Как же ведут себя люди, вызвавшие движение 20 июня?

Противоречивы и запутаны их действия.

3 июля Вернио выступает в Собрании с блестящей речью, окончательно уничтожившей короля в общественном мнении. Но что Вернио предлагает? Да ничего радикального.

Потом следует знаменитый «Ламуэртов поцелуй», когда неожиданно депутаты Собрания судорожно бросаются в объятия друг к другу, клянутся в верности конституции и исполнительной власти.

Жирондисты созывают федератов со всех концов Франции. Но когда, повинуясь их зову, вооруженные батальоны прибывают в столицу, жирондисты не знают, как от них отделаться.

Что же якобинцы?

В вопросах тактики они дальновиднее и последовательнее. К отрядам федератов сразу приходят посланцы клуба (таким образом, у якобинцев свои войска). От имени федератов Робеспьер составляет адрес и посылает его Собранию. Робеспьер требует приостановить действие исполнительной власти в лице короля, возбудить обвинение против Лафайета, сместить и подвергнуть наказанию департаментские управления.

Ну хорошо, «приостановят действие исполнительной власти в лице короля». А дальше? Почему ни словом не упоминается о республике?

Видимо, Робеспьер все еще оставался на прежних позициях и боялся, что установление республики передаст власть Законодательному собранию, которое находилось в руках жирондистов, или приведет к диктатуре Лафайета. То есть один деспотизм сменится другим. Авторитет Робеспьера был так велик, что со страниц левой печати исчезает слово «республика». Камилл Демулен, первый республиканец Франции, тоже начинает поддерживать «демократическую монархию».

Но народ думал иначе.

22 июля на всех городских площадях при пушечных выстрелах и барабанном бое был торжественно объявлен декрет Собрания: «Граждане, Отечество в опасности!»

Повсюду появились наспех сколоченные палатки, крытые дубовыми листьями. По бокам – воткнутые и землю пики с красными колпаками. Шла запись добровольцев 1792 года.

Невиданный энтузиазм охватил всю страну. В армию записывались целыми семьями. Впоследствии именно эти добровольцы стали основой победоносных полков французской революции. Среди десятков тысяч безвестных имен мы встречаем будущих генералов Гоша и Марсо, будущих маршалов Массена, Ожеро, Мюрата.

Какой же лозунг объединил Францию? – Долой короля? Да здравствует республика? Долой изменников жирондистов? Да здравствует Якобинский клуб? Всеобщее избирательное право? Новые радикальные реформы? Нет, то был другой призыв. Словно рожденные единым дыханием миллионов, над всей страной зазвучали слова:

– Вперед, сыны Отечества, день нашей славы наступил!

Робкий, мечтательный офицер Руже де Лиль сочинил гимн Рейнской армии. В интимной обстановке, на семейной вечеринке у мэра города Страсбурга была впервые исполнена эта песня. Спел ее мэр барон Дитрих, обладавший приятным голосом. Руже де Лиль аккомпанировал ему на клавесине.