А. Крамер - Раскол русской Церкви в середине XVII в. Страница 18

Таким образом, из 68 лет (1613–1681) Россия воевала 30, и все эти войны она вела: 1) с вышеуказанной дальней целью; 2) имея у себя в тылу «готовую взорваться мину» в виде мусульманского населения Казанской и Астраханской областей и Оренбургского края, постоянно удерживавших большие русские гарнизоны. При такой внешней политике и «внутреннем отягощении», конечно, ее финансы были перенапряжены. Так, с 1631 по 1681 гг. «вооруженные силы, лежавшие на плечах казны, возросли почти в 2,5 раза.<…> Стоимость армии возросла больше, чем втрое. <…> Значительно больше половины всего тяглаго населения отдано было служилым людям <то есть дворянам> за их обязанность оборонять страну от внешних врагов» [31, с. 278, 299]. «В середине XVII века из 115 тысяч человек (не считая иррегулярных частей казаков, татар, калмыков и т. д.) более трех четвертей, 76 % составляли полки пехоты и конницы "нового строя" < обученные и возглавленные очень высоко оплачиваемыми офицерами-иностранцами>» [110, с.96]. Ежегодный денежный доход Русского государства в середине XVII в. не превышал 1 милл. р.; Котошихин определял его в 1660-е годы в 1.311.000. р.; не менее половины этих денег шла на военные нужды; «платежные силы народа, очевидно, напряжены были до переистощения» [31, с. 303–304]. И именно в эти годы русские цари тратили денег на милостынесбирателей-греков больше, чем когда-либо раньше или позже; это было подготовкой выполнения вышеописанной грандиозной внешнеполитической программы. Смелость, с которой царь Алексей Михайлович решился начать ее выполнение, несомненна.

Отмечу и внутри-политический, так сказать, аспект смелости царя: он, конечно, знал и видел, что в России очень многие недовольны очень многим, и в том числе даже и самим царем, и начал реформу, несмотря на это почти всеобщее (в обоих смыслах) недовольство. «Внутренние затруднения правительства усиливались еще глубокой переменой в настроении народа. Новой династии <то есть Романовым> приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари. <…> С воцарения новой династии <то есть с 1613 г.> в продолжение всего XVII века все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребления властей, жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. <…> Народ <…> утратил <…> политическую выносливость, <…> был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства. Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московскаго государства: XVII век был <…> временем народных мятежей. <…> В 1648 г. мятежи в Москве, Устюге, Козлове, Сольвычегодске, Томске и других городах; в 1649 г. приготовления к новому мятежу <…> в Москве, во время предупрежденному; в 1650 г. бунты в Пскове и Новгороде; в 1662 г. новый мятеж в Москве из-за медных денег; наконец, в 1670–1671 гг. огромный мятеж Разина <…> в 1668-76 гг. возмущение Соловецкаго монастыря» [31, с. 112, 308–309], московское восстание 1682 года. «Смута воочию показала, что "тишина и покой" канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис — династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по "слову и делу" содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства. О царе говорят такие речи, что сыщики их в "отписку писать не смеют". <…> Почти всякий бунт XVII в. имел своего самозванца. Только в смуте их участвовало до полутора десятков <;…> русские источники до начала XVII в. не знают ни одного самозванца, хотя в историческом бытии ситуации, "предрасполагавшие" к самозванству, возникали многократно» [40, с. 10, 15]. «Самозванчество как типичное для России явление связано именно с сакрализацией царя (которая, в свою очередь, связана с византинизацией монаршей власти). <…> Появление самозванцев может <…> свидетельствовать о начинающемся процессе сакрализации монарха» [88, с. 150–151]. Совершенно ясно, что одно из условий, необходимых, чтобы богослужебная реформа вызвала такое массовое, всенародное сопротивление и резкий протест, как это было в середине XVII в., - долго накапливавшееся всеобщее недовольство гражданскими и церковными властями.

Очевидно, поэтому, что царь Алексей Михайлович не мог не предвидеть, хотя бы вероятностно, распри и смуты в результате реформы богослужения, которые ему и его детям, внукам и правнукам (самозванчество продолжалось в России и весь XVIII в. — см. об этом [114]) пришлось увидеть через несколько лет на деле, и которые превзошли всякое возможное его предвидение. К тому же, страшный пример явил ему далекий Запад: только что (20.1.1649) из-за церковных смут, очень похожих на русские, лишился головы его «брат» (в дипломатическом церемониале и в личной переписке) — Карл I Стюарт; все его злоключения, окончившиеся гибелью на эшафоте, царь Алексей Михайлович знал в подробностях. Пришлось и русскому монарху «ходить по краю», ожидая подхода к Москве Разинских толп, в которых было немало противников царской богослужебной реформы; обстоятельства могли сложиться для него и менее удачно; Разин любил его не больше, чем Кромвель — Карла.

Как объяснить эту удивительную «двойную» смелость русского царя? Только так: его православно-военно-экспансионистская внешнеполитическая программа была главным делом его жизни, а его — именно его — церковная реформа была первым, и, как он считал, необходимым шагом в этой программе; ради ее выполнения он становился смелым, и не только смелым, но и очень жестоким к ее противникам. Впрочем, жестоким он бывал и не только к старообрядцам; так, по делу о подделке медных денег были казнены, как считали современники, более 7 тыс. человек, и больше 15 тысяч наказаны отсечением рук и ног, ссылкой и конфискацией имуществ.

Здесь кстати будет вспомнить его постоянное именование «тишайший». На деле «царь Алексей Михайлович вовсе не был "тишайшим" — ни по натуре, ни по делам. Думать иначе — значит, как говорил <о нем> Лейбниц, "принимать солому слов за зерно вещей"» [40, с.5]. Объяснять появление этого его наименования в царском титуле и даже в тексте богослужения (великий вход на литургии) было бы здесь излишне; отмечу только, что в наше время известно немало фактов, которые «окончательно дезавуируют культурный миф о том, что царь Алексей заслужил у современников репутацию кроткого и смиренного» [40, с.9]. Этот «культурный миф» был им же целенаправленно создан и старательно поддерживался, и, что замечательно, поддерживается доныне; реальная же репутация царя Алексея Михайловича у его подданных, вполне им заслуженная, была как раз противоположной. Имп. Екатерина II в знаменитой речи 15.9.1763 достаточно ясно и точно назвала его: «тиран и истязатель своего народа».

Именно как тиран и истязатель он поступил с честнейшим, ученейшим и доброжелательнейшим к России иностранцем — Ю.Крижаничем. Не поняв его умных советов и прогневавшись на справедливые обличения, он 20.01.1661 сослал Крижанича в Сибирь и не выпускал оттуда до самой своей смерти.

«Куда царь Алексей Михайлович ни ездил во все свое царствование, его сопровождали стрельцы. Его царское жилище постоянно было охраняемо вооруженными воинами и никто не смел приблизиться к решетке, окружавшей дворец, никто не смел подать лично просьбу государю, а подавал всегда через кого-нибудь из его приближенных. Один англичанин разсказывает, что однажды царь Алексей Михайлович в порыве страха собственноручно умертвил просителя, который теснился к царской повозке, желая подать прошение <…>. В последующие за мятежами годы появился новый приказ — Приказ Тайных Дел, начало тайной полиции. <…> Подъячие этого приказа посылались надсматривать над послами, над воеводами и тайно доносили царю; <…> По всему государству были у царя шпионы <;…> они проникали на сходбища, на свадьбы, на похороны, подслушивали и доносили правительству обо всем, что имело вид злоумышления. Доносы были в большом ходу, хотя доносчикам всегда грозила пытка; но стоило выдержать пытку, донос признавался несомненно справедливым. <Далее описание тогдашних пыток. > Тяжелее для народа стало управление в городах и уездах. <…> Воеводы в это время <…> не получали жалования, а, напротив, должны были еще давать взятки в приказах, чтобы получить место, потому — смотрели на свою должность, как на средство к поживе, и не останавливались ни перед какими злоупотреблениями; <…> они, по выражению современников, "чуть не сдирали живьем кожи с подвластного им народа". <…> Суд их был до крайности продажен. <…> Не было преступления, которое не могло бы остаться без наказания за деньги, а с другой стороны нельзя было самому невинному человеку быть избавленным от страха попасть в беду. <…> Раздавались повсеместно жалобы, что воеводы бьют посадских людей без сыску и вины, сажают в тюрьмы, мучат на правежах, задерживают проезжих торговых людей, придираются к ним под разными предлогами, обирают их, сами научают ябедников заводить тяжбы, чтобы содрать с ответчиков. <…> Важнейший доход казны — продажа напитков, отдавался обыкновенно на откуп. Правительство, главным образом, как кажется, по совету патриарха Никона, признало, что такой порядок тягостен для народа и притом вредно отзывается на его нравственности: откупщики, заплативши вперед в казну, старались всеми возможными видами выбрать свое и обогатиться, содержа кабаки, делали их разорительными притонами пьянства, плутовства и всякаго беззакония» [113, с. 121–124].