Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 18

Надежда пожала плечами, соображая: мать наконец-то исчезла из Москвы, перебралась к саратовской подруге на неопределенный срок. «Продержись, мама!» — сказала она мысленно. А вслух тетке ответила с беспечностью:

— Мы в Россию тоже ехали через Саратов. А где письмо?

Она подняла на тетку глаза, боясь выдать жуткое волнение. Но та отмахнулась.

— Потом найду, после работы. Вечером напомни.

Заметно было, что Надеждины слова внесли опять некоторое успокоение.

— Проводишь меня? Покажу, где больница, — сказала она весело. — Может, порядок наведешь, я тебе денежку выпишу. Наша уборщица болеет недели две.

Сперва сорвалось с языка, а потом уже задумки пришли. Замерла в ожидании ответа. Не всякая генеральская дочь в уборщицы пойдет. Если откажется, значит, все в порядке дома. С другой стороны, можно и согласие двояко истолковать.

— Ладно, тетя Люся, — ответила Надежда.

— Гляди, там разное приходится делать, — тетка с подозрительностью поглядела на племянницу. — Я не неволю. На это место живо охотники найдутся.

— Нет, нет! Я согласна! — пообещала Надежда. — Одной-то совсем от скуки пропадешь.

Слова эти вызвали у тетки неудовольствие. Она хоть и ругала свою глухомань, но другим не дозволяла.

— Тут скука на первый взгляд, — строго сказала она. — А поживешь да влезешь печенками в здешнюю жизнь, ни с каким городом не сравнится.

Настроение у тетки улучшилось, и она быстро съехала на привычную стезю.

— А Иван, который тебя привез, такой гулявый, — со смехом сказала она. — Почище твоего Чалина.

Рассказала в момент и про Ленку-проводницу, и про Марусю; Верку рыжую упомянула. К Марусе Людмила Павловна была особенно строга. Об этой ее тайне Надежда не догадывалась. Только самой Людмиле ведомо было, сколько раз мучительно подбивала она клинья под равнодушного соседа, к которому девки молодые липли. Он уже начал поддаваться. А тут, глядь, и Маруся. И чего нашел?..

— Нашел-то чего? — спросила она вслух. — Сколько девок перебрал. А взял эту… Хватит раз глянуть. Поперек себя шире. Только что молода. А смотрит по сторонам так, будто первая красавица.

— Так он женат? — спросила Надежда.

— Еще чего!

Не будь тяжелого стола между простенком и печью, тетка, наверное, подпрыгнула бы от возмущения. Во всяком случае, вскинулась на месте.

— Гляди! Не такие крали ему попадались… — помедлив, добавила со вздохом. — Замуж-то Иван ее не возьмет. Но и она его не упустит. Алтуховы, они такие! Маруськин отец, Прохор, зимой прошлой жену похоронил, а летом надумал жениться. Как, скажи, удила закусил. Людского мнения не хотел слушать. Ну и Бог его наказал. Прямо в день расписки, за несколько часов. Ничего не скажу, с Лукерьей, Маруськиной матерью, жили они плохо. Но все равно год положено ждать. А ему, видишь, стало невмоготу. Да-да-да! Аську Лыкову, буньковскую доярку, выбрал. Видно, любил давно. А тут разом выплыло. Думаю, Лукерья знала, оттого и зеленела всякий раз, когда Алтухов на ферме задерживался. Ему ведь молоко надо учесть и отправить вовремя. Словом, оба прямехонько побежали в сельсовет с заявлением. О чем думала Аська, не знаю. Мы с ней только так: «Здравствуй — прощай!» И мужик-то Прохор не то чтобы в соку. Первая молодость прошла. И вторая. Чего осталось? Секретарша сельсовета начала ему мораль читать. А Прохор на нее так цыкнул, что у той ноги отнялись. Сама секретарша рассказывала. Ну, она, что могла, сделала: оттянула срок расписки. И все ж таки, как ни тяни, а назначенный день наступит. Прохор приготовил костюм, рубашку и полез на шкаф голопузый и босой. Уж, наверное, надобность была. Пошарил рукой, поглядел. Может, нашел чего. И спрыгнул с табуретки. А возле табуретки оказалась коса. Кто ее принес? Сама, что ли, она приползла? Никто не помнит. Прохор на эту косу и спрыгнул всей ступней. До кости ногу располосовал. Ко мне соседи прибежали, просят зашить ступню. А я, как глянула, мне аж дурно стало. Такой страшной раны отродясь не видела. Ступня вывернута наизнанку. Кровищи на полкомнаты. Меня прям заколодило. Твержу одно: «Не буду! Не умею!» А Прохор свое: «Зашивай!» Я ему: «Наркоза нет». А он: «Давай без наркоза». Всю жизнь, говорю, будешь меня проклинать, если что не так. «Не буду!» — говорит. А жене своей будущей, Аське, запретил сообщать. Она и не знает ничего, ждет. Я дрожу. Мне бы уйти, вижу, нога — страсть! Куда уйдешь? Ну, ори, говорю, чем больше будешь кричать, тем лучше. А он зубы стиснул. Веришь или нет? Ступня вдоль располосована, я шью по живому, а он ни звука не проронил. Закончила зашивку — самой впору в обморок падать. А он, белый весь, спрашивает: «Можно вставать?» Я прямо задохнулась. Лежи, говорю, не шевелись двое суток. Иначе швы разойдутся. Он прямо вскинулся: «Как двое суток? А на полчаса?» «Куда?» — спрашиваю. «Хотя бы на двор, по нужде?» «Можно», — говорю. Он успокоился. Вот хитрец! И что ты думаешь? Через три часа поехал в сельсовет и расписался с невестой своей. Ну таких ловкачей я еще не видела.

— И потом? — спросила Надежда.

— Зажили душа в душу.

— Нет, я спрашиваю, как нога?

— Бывают удачи! — Людмила сощурилась, точно в ее богатой-пребогатой событиями жизни это был крохотный эпизод. И она упомянула о нем потому, что к слову пришлось. — Да! Зажило как на собаке. Начал ходить без хромоты, тяжести поднимать. А чуть без ноги не остался.

Людмила Павловна увлеклась, раскраснелась. Верно, воспоминание о своей удаче было приятно. Ей захотелось добавить еще что-нибудь хорошее про пациента своего непутевого, хотя начала-то она с осуждения его дочери.

— На все руки мастер. Что кому надо, бывало, идут к нему. Дом поставить, бычка подвалить, все за Прохором бегут. Или вот еще Латов, Иванов отец был. Теперь ни одного мастера нету. Латов на Финской погиб. Алтухов уехал в Астрахань. Не понравилось, вишь, что соседи косо на жену смотрят. А когда соседи не глядели косо? Да испокон веков. Аська ни с чего разобиделась, а он, вишь, захотел ее сберечь. Теперь Маруське весь домина остался. Оттого она и ходит веселая. Крепчает с каждым днем. Скоро об дорогу не расшибешь. Видно, Ивану нравятся такие, крепкие да грудастые. Ну да ладно, не об нем речь.

«О нем! О нем!» — весело подумала Надежда, хотя уже не помнила, какой он из себя, ее вчерашний спаситель. С любопытством поглядывала на соседский двор. Наконец повезло. С крыльца сбежал парень в белой рубахе, русый, кучерявый, широкий. Махнул топором, свалил поленницу. Тот или не тот?

Надежда подхватилась за водой. А шапочка, варежки, пальтишко городское — не переменить. Наклонила голову, ни одного взгляда по сторонам. Пускай другие смотрят. Это удел мужчин.

Она восхитительно чуяла эти минуточки, когда не то чтобы слово, а просто случайный взгляд давал им надежду. А уж слово — это было для них просто непозволительная роскошь. По молодости или по наивности память ее временами как бы опустошалась, беды отлетали, и она радовалась чистому небу, яркому солнцу, темной манящей полоске леса за снежным полем и расчищенной — в пояс — тропинке между сугробами. А уж любовный, даже беспредметный, интерес вообще кружил голову.

Когда обратно с полными ведрами шла, медленно поднялась на крыльцо, поставила ведра, повесила коромысло. Метелкой смела снег на ступенях. По сторонам не смотрела, но видела, что парней на соседском дворе стало двое.

— Глянь, Володька, какую кралю спас! — послышался басовитый голос. — И вот ведь девки, я тебе скажу. Туман! Сплошной туман! Вчера, можно сказать, в обнимочку добирались. А сегодня уже не здоровается.

— Не видно против солнца! — крикнула Надежда, приставив ладошку к бровям.

— Запоминает! Запоминает! — отозвался вихрастый сосед, в котором она признала Ивана. — Без меня бы замерзла.

Надежда глянула с озорством:

— А может, сама бы добралась?

В дом вошла, не оглянувшись, а душа вдруг сделалась розовой и чистой, как снег. Много ли человеку надо? Подышать на крыльце, прижечь улыбкой удалые, податливые молодецкие сердца. Нету веселей забавы. Заметила: тот, кого звали Володькой, тонок и высок. А Иван гляделся богатырем. Шлем бы ему да щит — ив кино ходить не надо.

Через окно видно было, как он перетаскивал колотые дрова в поленницу, покрикивал на пса, волочившего за собой бычью цепь, таскал навильник с сеном выше облака.

А что к вечеру опять лежал в жару и бреду, ей было невдомек. Что не по здоровью, а по глупости своей несусветной вышел с жуткой температурой в одной рубахе колоть дрова. На другой день в соседском дворе было тихо. А на третий день слух как обухом по голове ударили: кончается Иван. Весть эту принес с другого конца деревни конюх Пахом, который захаживал к тетке. Обещал перебрать печь и на этой основе всю зиму угощался квасом. А иногда тетка выставляла ему кружку самогона, отчего Пахом становился заботлив и ласков.