Алексей Смирнов - Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени Страница 18

Неизвестно, смог ли сам автор этого пассажа, прославившийся своими пьяными загулами и драками в юности, проявить себя достойным союзником русских собутыльников в этом высокоградусном сражении с врагами Карла IX и Василия Шуйского, но в символической победе над поляками Делагарди и его офицеров сомневаться не приходится. Недаром возникшая еще в начале шестнадцатого века в Москве Стрелецкая слобода, где первоначально селились европейские наемники, прославившиеся своими попойками, получила среди столичных жителей прозвание «Налейки», от слова «налей». Один из ее жителей, начальник немецкой пехоты Ламбсдорф, под влиянием винных паров даже сумел стать героем битвы со вторым самозванцем в апреле 1608 года. Этот богатырь обещал перейти со своими солдатами на сторону Лжедмитрия, но так напился накануне вечером, что, забыв обо всем, сражался на следующий день с войсками «вора» как лев, прикрыв отступление царской армии.

За царским пиром следовали застолья у бояр, с обязательными жареными лебедями в качестве главного блюда, сопровождавшиеся столь же обильными возлияниями. Похмелье лечили чудодейственным блюдом, изготовленным из мелко нарезанной жареной баранины, смешанной с кусочками огурцов и перцем. Все это плавало в уксусе и огуречном рассоле.

«С такой приятной и щедрой любезностью он в течение нескольких недель принимал их в столице, — едко писал шведский историк Видекинд о празднествах, устроенных Василием Шуйским в честь Якоба Делагарди и его солдат, — и при всем несходстве двух народов по характеру сумел плодами Цереры и Вакха сблизить и даже слить их вместе».

Затянувшиеся торжества оборвались неожиданно и трагически. Якоб Делагарди уже не раз советовал Михаилу Скопину-Шуйскому прекратить пировать с коварными родственниками и уходить из Москвы. В пьяном угаре нет-нет да и прорывалась злоба Дмитрия Шуйского и его сторонников по отношению к любимцу московской черни. Слухи о готовящемся убийстве русского Давида, на которого, совсем по Священному Писанию, покушался Саул — Василий Шуйский, дошли даже до иностранных наемников. Однако молодой герой вел себя беспечно, уверенный, что преданность войска и поклонение москвичей не позволят недругам поднять на него руку. 23 апреля царь Василий и его близкие «со многой лестию», как гласит летопись, уговорили князя Михаила стать крестным отцом новорожденного сына князя Ивана Воротынского. На пиру Скопин-Шуйский ел из общего блюда, а к вину и пиву не прикасался, возможно опасаясь отравления.

Напившиеся бояре, как гласит предание, стали похваляться друг перед другом кто чем мог. Одни кичились своей знатностью, другие — богатством, не удержался и князь Михаил, заявивший, что всем им гордиться нечем, потому что именно он освободил русскую землю от врагов. Столь нахальное заявление юнца окончательно решило его судьбу. Страсти внешне утихли, и пир покатился своим чередом, когда жена Дмитрия Шуйского Екатерина с поклоном поднесла дорогому гостю чашу с медом. Отказаться от чести выпить из рук хозяйки значило нанести дому смертельную обиду. Чаша оказалась роковой. Прямо на пиру Михаил Скопин-Шуйский почувствовал себя плохо, из носа у него хлынула кровь, и он рухнул на пол. Все симптомы были как при отравлении мышьяком. Друзья отнесли его домой, Делагарди прислал из шведского лагеря своих врачей, но помочь другу уже не смог. Промучившись две недели в жестокой лихорадке и постоянных кровотечениях, князь Михаил умер.

Толпа москвичей бросилась к дому Дмитрия Шуйского, чтобы растерзать убийцу — никто не сомневался в насильственной смерти общего кумира, — и лишь присланные царем Василием Шуйским стрельцы, оцепившие дом его брата, спасли Дмитрия от расправы.

Похороны вождя ополчения превратились в прощание жителей столицы с надеждами на лучшую жизнь. Москву охватили мрачные предчувствия скорой гибели всего царства. Из уст в уста передавался вещий сон, который привиделся накануне смерти героя одному из подьячих Посольского приказа: рухнул внезапно один из столпов, поддерживавших царский дворец, и накренилось здание.

«Все люди в самом сердце царства почтили его при гробе таким плачем, как бы о царе, совсем не боясь стоящего у власти; они оплакали его как своего освободителя, жалобно воспевая ему умильными голосами надгробное рыдание и прощальную отходную песню, и отдали ему эту честь, как бы некоторый долг, — особенно по случаю безвременной его смерти… — описывал скорбную церемонию дьяк Иван Тимофеев в своем „Временнике“. — Он был так любезен всему народу, что во время осады города, при продолжающейся нужде, все, ожидая его приезда к ним, проглядели глаза, так как разведчики перекладывали его приезд со дня на день; но все люди тогда привыкли вспоминать его, как своего спасителя, ожидая, когда он избавит их от великих бед. И что удивительно! Тех, кого царь не мог избавить, он же их, а с ними и самого царя — выпустил, как птицу из клетки. И если бы клеветники не поспешили украсть у всех его жизнь, знаю по слухам, что все бесчисленные роды родов готовы были без зависти в тайном движении своих сердец возложить на его голову рог святопомазания, венчать его диадемой и вручить державный скипетр».

Юный великан лежал на смертном ложе, сделанном из двух составленных вместе дубовых колод: во всей Москве не смогли найти подходящего для его роста готового гроба. Василий Шуйский, пытаясь вернуть себе расположение подданных, распорядился похоронить племянника в Архангельском соборе, под сводами которого стояли склепы с прахом русских властителей. Во всех церквях звонили в колокола, что было принято лишь при похоронах великих князей.

Рыдали не только русские, но и шведы, и слезы, вообще-то легко лившиеся по любому поводу из глаз как женщин, так и мужчин того времени, были в этом случае проявлением искреннего движения растревоженных душ. «Московиты! Не только в России, но и в землях моего господина никогда я не встречу такого человека», — воскликнул Якоб Делагарди, в последний раз вглядываясь в лицо русского, к которому он успел прикипеть сердцем за тот год, что прошел со времени их первой встречи.

Царь Василий Шуйский, прощаясь с племянником, на этот раз не испытывал радости от устранения очередного соперника в борьбе за власть. Будучи человеком далеко не глупым, он понимал, что вместе с гробом князя Михаила тяжелая могильная плита может накрыть и все его царствование. Лоскутья русской земли, с трудом скрепленные вместе силой авторитета Скопина-Шуйского, вот-вот снова начнут отваливаться друг от друга. Лишь блестящая военная победа над поляками под Смоленском могла воспрепятствовать погружению едва начавшей успокаиваться страны в новый водоворот хаоса.

Но кому теперь доверить войско? Неужто брату Дмитрию, не выигрывшему ни одной битвы и ненавидимому в народе как убийца героя? Сам Дмитрий по-прежнему рвался к лаврам Александра Македонского, относя прошлые неудачи на счет невезения. Царь трезво оценивал полководческие таланты родственника, но другой кандидатуры у него не было. Повсюду затаилось предательство, каждый мог переметнуться на сторону поляков или самозванца, лишь брат Дмитрий, мечтавший сесть на русский престол, будет из-за своего непомерного честолюбия сражаться до конца. Делать нечего, царь поставил во главе армии Дмитрия Шуйского. На смену полководцев летописец отозвался следующими строками: «Отъят от нас Бог таковаго зверогонителя добраго и в его место дал воеводу сердца не храбраго, но женствующими обложена вещми, иже красоту и пищу любящего, а не луки натязати и копия приправляти хотящаго».

Василий Шуйский надеялся на численность собранного против Сигизмунда войска, достигшую к началу лета — вместе с полками, находившимися вне пределов Москвы, — более сорока тысяч человек. Михаил Скопин-Шуйский незадолго до своей смерти в апреле успел провести под стенами столицы смотр и учения ополчения, составившего ядро собиравшейся в поход армии. Выучка ратников, подготовленных шведскими инструкторами, понравилась царю.

В первых числах июня русская армия выступила в поход. В головном полку шли профессиональные солдаты, стрельцы. Одетые в одинаковые зеленые кафтаны, вскинув на плечо длинные пищали, они бодро маршировали по пять человек в ряд, производя приятное впечатление обученного и дисциплинированного войска. Следом проехал верхом Дмитрий Шуйский со свитой, под хоругвью, освященной патриархом, провезли на лошадях десяток медных набатов, похожих на котлы, — это был главный источник звуковой сигнализации как на марше, так и в бою, — прошли трубачи и литаврщики, взбадривавшие войско своей музыкой, которая, по мнению иностранцев, могла скорее навеять тоску, чем возбудить воинственное одушевление. И вот, наконец, настала очередь выдвижения основных сил. Это войско валило валом без всякого строя, более похожее на гигантский цыганский табор, чем на армию. Когда толпа слишком напирала на конного воеводу, командовавшего главным полком, тот ударами плети по небольшому набату, висевшему у луки седла, приостанавливал движение. Брели мужики с рогатинами, «удобными только для встречи медведя», по замечанию французского капитана Жака Маржерета, пылила дворянская кавалерия на низкорослых татарских лошадках, пугавшихся звуков выстрела и потому малопригодных для сражений с участием огнестрельного оружия. Впрочем, и в схватке с применением одного холодного оружия от этих всадников было мало толку. Они сидели в седлах по-татарски, поджав ноги, что позволяло легко сбить их ударом копья. На некоторых были кольчуги и шлемы, но большинство довольствовалось лишь набивными шелковыми кафтанами, защищавшими от стрел, но не от сабли или пули. Обычной принадлежностью снаряжения всадника была фляжка с водкой — ее содержимое воин вливал в себя перед боем для храбрости.