Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи Страница 18

К счастью для Лёвы, тогда в Бежецке была библиотека, полная сочинений Майн Рида, Купера, Жюля Верна, Уэллса, Джека Лондона и многих других увлекательных авторов, дающих обильную информацию. Там были хроники Шекспира, исторические романы Дюма, Конан Дойля, Вальтера Скотта, Стивенсона. Да и в слепневском доме была большая старинная библиотека113.

Чтение давало Льву первичный фактический материал и будило мысль. Так стали возникать первые исторические вопросы. Зачем Александр Македонский пошел на Индию? Почему Пунические войны сделали Рим «вечным городом», а коль скоро так, то почему готы и вандалы легко его разрушили? В школе тогда ничего не говорили ни о крестовых походах, ни о Столетней войне между Францией и Англией, ни о Реформации и Тридцатилетней войне, опустошившей Германию, а об открытии Америки и колониальных захватах можно было узнать только из беллетристики, т. к. не все учителя сами об этом имели представление114. «Излишний интерес к истории, – как вспоминал Л.Н., – вызывал насмешки. Но было нечто более сильное, чем провинциальная очарованность. Это нечто находилось в старых учебниках, где события были изложены систематически, что позволяло их запоминать и сопоставлять. Тогда всемирная история и глобальная география115 превращались из калейдоскопа занятных новелл в стройную картину окружающего нас Мира. Это дало уму некоторое удовлетворение. Однако оно было неполным. В начале XX в. гимназическая история ограничивалась Древним Востоком, античной и средневековой Европой и Россией. Китай, Индия, Африка, доколумбовская Америка, главное, великая степь Евразийского континента были тогда Терра инкогнита. Они требовали изучения»116.

Интерес к географии подогревался еще и присланным Анной Андреевной атласом на немецком языке. Немецким Лев не владел, но поиск на карте с латинским шрифтом – полезное дело; не случайно Л.Н. потом блестяще знал «географическую номенклатуру».

Биографы Н. Гумилева старались найти сходство отца и сына – ту самую генетическую память, о которой позже поминал и сам Л.Н. Речь идет не просто о внешнем сходстве, хотя оно было. В. Ходасевич писал, что Л.Н. в детстве был очень похож на отца. Это видно на широко известной фотографии, но в зрелые годы Гумилев стал более походить на мать117.

Но имеются и более глубокие основания для сходства. Никто почему-то не сказал, что и Николая, и Льва Гумилевых воспитывала одна и та же женщина – мудрая и добрая Анна Ивановна Гумилева (Львова). Думаю, первое, что было от нее унаследовано, – это вера, глубокая религиозность.

Анна Гумилева – невестка Н. С. вспоминала: «Дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле. С детства он был религиозным и таким же остался до конца дней своих – глубоко верующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя. Но по характеру он был скрытный и не любил об этом говорить»118. Правда, Владислав Ходасевич, говоря о Николае Степановиче, отмечал, что хотя «Гумилев не забывал креститься на все церкви... но я редко видел людей до такой степени не подозревавших о том, что такое религия»119. Но я больше склонен доверять невестке Н. С. Гумилева, которая, надо полагать, знала лучше.

Что же касается Л.Н., то М. Ардов вспоминал: «В нем (Л. Гумилеве) я встретил первого в нашем интеллигентском кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо: «Но мы-то с вами знаем, что Он воскрес»120. Мне кажется, что он не любил об этом говорить. Во всяком случае – только случайно в пятилетие со дня смерти Л.Н., когда мы по традиции собрались на Никольском кладбище, я услышал об его роли в восстановлении университетской церкви (раньше знал только о двадцатке в храме на Обводном канале).

Многое сближает образы отца и сына; что тут от генетической памяти, а что от стремления быть похожим – точно определить невозможно. Но главное общее – пассионарность. У Николая Степановича Гумилева она проявлялась в любой сфере его деятельности: в творчестве и неодолимой тяге дальних странствий, в стремлении быть лидером, успевать во всем – от триумфов в любви, до лидерства в «Цехе поэтов», лидерстве в создании нового направления в поэзии, готовности к подвигу и поиске опасностей, в преодолении физической слабости в юношестве и создании противовеса ей – «всегдашней позе мужественной неколебимости» (С. Маковский)121.

Но это отнюдь не цельный образ, а очень многогранный, противоречивый, двойственный. Есть Гумилев «имиджа» – холодный, «железный человек», а есть совсем другой Гумилев – открытый для немногих друзей. Один – весь в самоутверждении, другой – благодушно-доброжелательный к ученикам и поклонникам – «гумилятам», «простой и добрый» (Н. Оцуп)122.

Пассионарность его и в достижении мечты, казалось, самой неосуществимой. В письме отцу юный Николай Гумилев писал о мечте «пожить между берегом Красного моря и суданским таинственным лесом». Тогда денег на это не было, но в 1908 г. он отправляется в путь, сэкономив средства из ежемесячной родительской получки. Отправная точка – Париж. Родители ничего не знают; им идут заранее заготовленные и оставленные друзьям открытки123. Мечта об Африке, об этой «исполинской груше на дереве древней Греции», реализовалась и не раз: в 1908 г. – Египет (2 месяца), в 1909 г. – Абиссиния (несколько месяцев), в 1910 г. – снова Абиссиния, в 1913 г. – на полгода в Африке, на сомалийском полуострове.

Все это принято немного шаблонно и даже пошловато именовать «музой дальних странствий». Во время последней поездки наступает некоторый перелом. Николай Степанович едет в Африку на средства и по поручению Музея антропологии и этнографии в Петербурге. Если до этого доминировала романтика и экзотика: слоновые клыки и шкуры леопарда (Лёва играл на одной из них в Слепневе), картины-иконы и кустарные ткани, то теперь это приобретало характер планомерного исследования. Правда, А. Ахматова, называвшая мужа «великим бродягой», все его находки называла «маскарадной рухлядью»124.

Над трофеями, привезенными из Абиссинии, подшучивал в редакции «Аполлона» и известный юморист Аркадий Аверченко. Он заявлял, что внимательно осмотрел «эти шкурки», а затем очень учтиво спросил у Н. С. Гумилева, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда, намекая на то, что все африканские похождения Гумилева – миф, сочиненный им здесь, в Петербурге. Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом деле печати на шкурах были поставлены не ломбардом, а музеем Академии наук125.

Между тем, по отзывам специалистов, коллекция, подаренная Музею Н. С. Гумилевым, была самой ценной из имеющихся по этому региону. Тонкие знания Африки запечатлелись и в поэзии Николая Степановича; знаменитый африканист Д. А. Ольдерогге, внимательно (с карандашом) читавший его книгу «Шатер», ни в своих пометках, ни позже не упрекнул автора в сколько-нибудь серьезных ошибках126.

А как было с «музой странствий» у Льва Николаевича? Гораздо сложнее. В первые экспедиции он поехал из-за бедственного положения: не было ни работы, ни денег, ни поддержки. С зарубежными поездками вышло еще хуже. Л.Н. был за границей всего два раза: в 1966 г. поездка в Прагу и Будапешт на Археологический конгресс, да еще в 1973 г. поездка в Польшу. Со многими районами СССР – от Беломорканала до Норильска и Омска – ему пришлось знакомиться принудительно, совсем независимо от «тяги к перемене мест».

Продолжу свои сопоставления биографий сына и отца. Самые знаменитые гумилевские «Пути конквистадоров» открываются эпиграфом из Андре Жида: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует». Через десятки лет Лев в первом своем письме П. Савицкому сообщит: «Я уже 20 лет тому назад с огромным интересом прочел Вашу работу «О задачах кочевниковедения». Я посвятил свою жизнь именно этому разделу истории»127. Что это – совпадение, случайность?

А вот еще. Н. С. Гумилев замечал: «Я пишу географию в стихах... [Это] самая поэтическая наука, а из нее делают какой-то сухой гербарий. Сейчас у меня Африка – черные племена. Надо изобразить, как они представляют себе мир»128. Л.Н. не писал географию в стихах, но сделал все, чтобы она не была похожа на сухой гербарий; «его география» во многом оживляла и объясняла историю, не становясь при этом примитивным «географическим детерминизмом». Примечательна в этом отношении ссылка Л.Н. на автора XVIII века, который писал: «При всяком шаге историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание»129.