Сергей Утченко - Юлий Цезарь Страница 19

Но гораздо важнее всех этих процессов был вопрос о предстоящем возвращении Помпея с его войском. Однако и здесь напряженность ситуации в значительной мере разрядилась: Катилина был разбит, на провал своего агента Метелла Помпей реагировал лишь тем, что обратился с просьбой отложить консульские выборы до его прибытия, дабы он мог оказать поддержку кандидатуре своего легата Марка Пупия Пизона. Конечно, после этого — и опять — таки не без участия Катона — в просьбе было отказано, хотя на состоявшихся затем выборах кандидатура Пизона прошла.

Но Помпей сумел удивить даже тех, кто, может быть, и не связывал его возвращение с неизбежностью гражданской войны: высадившись в декабре 62 г. со своим войском в Брундизии, он, даже не добиваясь какого — либо решения сената или комиций по поводу возвращения с победоносной войны, распустил свою армию и в самом строгом соответствии с существующим обычаем в качестве рядового гражданина направился к Риму, чтобы за чертой померия ожидать соответствующего разрешения на триумф. Такого примера лояльности и законопослушания в Риме не видывали со времен господства ставших уже легендой «нравов предков».

Поэтому нет ничего неожиданного в том, что подобное поведение Помпея вызывало удивление и разноречивые оценки не только самих современников или древних авторов, но даже новых историков. Поскольку фигура Помпея, основного в дальнейшем антагониста и соперника Цезаря, не может не привлечь нашего внимания, очевидно, следует ознакомиться хотя бы с некоторыми из этих оценок.

Так, в свое время Моммзен с присущей ему яркостью и безапелляционностью суждений писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею; но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». В другом месте он снова подчеркивает этот же момент: «…когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество».

Для Моммзена, на фоне стоящего все время перед его глазами гениального Цезаря, Помпей всего лишь человек, обладающий в большей степени притязаниями, чем способностями; человек, стремящийся в одно и то же время быть честным республиканцем и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый; человек, соединивший в себе все условия для того, чтобы захватить престол, кроме самого главного — «царственной смелости». Моммзен отмечает по существу безразличное отношение Помпея к политическим группировкам, его узкоэгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Для Моммзена это человек вполне дюжинный «во всем, кроме своих претензий».

Эд. Мейер, который не был столь восторженным поклонником Цезаря, как его знаменитый предшественник, пытается хотя бы в силу этой причины подойти к Помпею объективнее. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и дарах богов, для того чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен исходит здесь из совершенно неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она была ему предложена, он бы отверг ее с непритворным возмущением.

Свою общую оценку деятельности и личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что одной из труднейших задач, которые могут быть поставлены перед историком, является справедливая оценка побежденного. Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он признает блестящей, но не соответствующей действительности. Так, например, он считает, что Моммзен не прав, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая (как, впрочем, и многие другие) его политические цели.

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его жизненного пути совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею абсолютно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем, когда она вспыхнула, вовсе не была, как это обычно трактуют, борьбой двух претендентов на престол, скорее ее следует рассматривать как состязание трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. принципата. И дальше Эд. Мейер развивает свое основное воззрение на «принципат» Помпея, который якобы предвосхищал режим, установленный Августом.

Однако несколько ниже и в некотором противоречии с представлением о Помпее как о выразителе нового типа государственного устройства Эд. Мейер утверждает, что Помпей если и был энергичным организатором, то никоим образом не должен считаться выдающимся государственным деятелем: творческая мысль и высокие цели были ему недоступны. В этом смысле он безусловно уступал Цезарю.

И наконец, оценка Помпея в современной историографии. Она, однако, не отличается большой оригинальностью. М. Гельцер, автор большой монографии, посвященной Помпею (он же автор монографий о Цицероне и о Цезаре), в заключительной части своего труда дает как бы обобщенную характеристику. Гельцер в общем считает, что все неудачи, или, как он их называет, «разочарования», Помпея объясняются его крайней непоследовательностью и несамостоятельностью как политика. Помпей всегда поддавался посторонним влияниям, в особенности давлению оптиматов, а в решающие, поворотные моменты своей карьеры обнаруживал недопустимую нерешительность и неумение воспользоваться даже плодами успеха.

Счастье, которое сопутствовало всем его действиям и начинаниям в молодости, оказалось его несчастьем. Он находился в каком — то особом положении. Всю жизнь он стремился войти как равный в круг правящей сенатской олигархии и всю жизнь это ему не удавалось. Обладая огромной клиентелой, он ориентировался только на самого себя и считал ниже своего достоинства заниматься столь принятыми в сенатских кругах политическими интригами, этой «возней» на форуме и в курии. Но его особое положение внушало опасения, его стремление стоять в стороне расценивалось как коварство. Помпей попытался сблизиться с демокротической оппозицией, что, кстати говоря, сразу укрепило его положение — вплоть до участия в триумвирате, но он, видимо, сам рассматривал эту свою попытку всего лишь как временный маневр и затем снова стал искать контактов с оптиматами. Однако они продолжали относиться к нему недоверчиво, подозрительно, не желали добровольно подчиниться его руководству, и только общий страх перед Цезарем привел к временному и непрочному объединению оптиматов и Помпея.

И хотя Гельцер говорит о Помпее как о крупном «военном и политическом организаторе», вместе с тем он в качестве итога подчеркивает, что, несмотря на свои большие претензии, Помпей все же никогда не имел ясных политических целей. Цезарь оказался для него непосильным противником: гениальность Цезаря перечеркивала все расчеты — и военные и политические — «старого организатора», и он был перед ним по существу бессилен. Цезарь же в сопоставлении со своим соперником оценивается Гельцером чрезвычайно высоко и выглядит в его изображении не только гениальной, роковой, но даже демонической личностью.

На наш взгляд, все приведенные характеристики страдают общим недостатком. Вероятно, такова историческая судьба Помпея — подвергаться оценке даже не столько в сравнении или в связи с Цезарем, сколько на его фоне. Так происходит и здесь: в приведенных характеристиках Помпей вольно (Моммзен) или невольно (Эд. Мейер, Гельцер), но неизбежно сопоставляется с Цезарем или, вернее, происходит сопоставление в более общем и широком смысле — сопоставляется эталон гения с эталоном посредственности, ограниченности. Причем представлению об эталоне гения, как правило, сопутствует тот взгляд, что истинно выдающемуся государственному деятелю всегда свойственно стремление к захвату единоличной власти и, собственно говоря, именно это стремление и делает того или иного политического деятеля выдающимся, гениальным.

Очевидно, если отказаться от подобного предвзятого и неприемлемого для нас в методологическом отношении противопоставления «гения» и «посредственности», личность Помпея без особого труда может занять подобающее ей место. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный — его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была цитатой из Софокла — и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе аристократического уважения к римским законам и обычаям. Его наиболее характерной чертой было отсутствие авантюризма, т. е. того качества, которое весьма импонирует многим историкам, как древним, так и новейшим. Отсюда безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды — по закону Габиния и по закону Манилия — пользовался таким объемом и широтой власти, каких не имел до него ни один римский военачальник, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии с требованиями римской конституции. Он также дважды, в 70 и 62 гг., распускал свои войска — вопреки всем ожиданиям, во всяком случае в 62 г., — что опять — таки диктовалось обычаем и неписаными положениями римской конституции. Наконец, он еще раз получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом sine collega, но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, избрание его было обставлено вполне «законно».