Адлер Лаура - Повседневная жизнь публичных домов во времена Мопассана и Золя Страница 19

Итак, были созданы две категории проституток: первая — проститутки с недостаточными умственными способностями, которые делились далее на слабоумных и беспечных, вторая — проститутки с нервной патологией, которые далее делились на истеричек и нечувствительных к стыду…

Ничего не делать, не думать, как можно меньше двигаться, быть постоянно расслабленными и небрежными — вот единственный образ жизни, который они были способны вести в силу своих недостаточных физических и умственных способностей. Они шли по жизни, столь мало осознавая себя как личность, столь мало понимая, что происходит в окружающем их мире, что их фактически нельзя считать вменяемыми, ответственными за то состояние, в котором они оказались, настолько они беспечны, настолько они инертны и неспособны из этого состояния выйти… Как иначе объяснить то остервенение, с которым сообщество проституток рассматривается как совокупность уродов, как понять эти постоянные попытки загнать проституток в этакую кунсткамеру, если не видеть за всем этим пещерный ужас перед женским полом, который источают проститутки? Вот что писал Поль-Жан Коньяр в своей диссертации по криминологии, в которой, как он считал, нет ни грамма эмоций: "Как описать ментальное состояние женщины, которая каждый день совершает половые акты десятки раз без малейшего к тому желания с незнакомыми ей индивидуумами, порой пьяными? Такая женщина отказывается даже от той привилегии, которая есть у самок животных — выбирать самой себе самца". В центре внимания оказываются, конечно, и половые органы проституток. Доктор Мирер, санитарный врач города Марсель, заявлял, что осмотрел более тысячи проституток. Он вводил им во влагалище лакмусовую бумажку и проверял кислотно-щелочную реакцию его различных частей. А Паран-Дюшатле занимался изучением половых органов проституток с 1836 года и был вынужден признать, что, за редчайшими исключениями, не смог обнаружить никаких аномалий. Он также осмотрел более тысячи парижских "жриц любви" и лишь у троих сумел обнаружить гипертрофированный клитор — при этом все три заявляли, что их вывела на панель нищета, а вовсе не желание предаться разврату.

Итак, у проституток железное здоровье, нормальные половые органы, беспечная душа… Что ж, тем больше резонов презирать их. Проповеди ненависти и отвращения к проституткам произносились от имени науки и общественной морали почти целый век, с упорством, достойным лучшего применения: "Проститутка, за немногими исключениями, существо совершенно чудовищное: если в ней и можно видеть красоту, свойственную ее полу, то найти в ней чувственности и изящества нельзя. Ее чувства притуплены неумеренностью во всем; ее характер испорчен жестокостью мужчин, которым она отдается. Ее речь возмутительна и развязна. В ее сердце нет любви; она играет в страсть, не испытывая ни грана желания, все ее жесты и ласки — ложь, сплошная ложь". Их моральная нечувствительность и сила их тела не дает большинству из них впадать в истерию. Но что более всего подчеркивает их спокойное отношение к пороку, так это татуировка! Она очень беспокоит наблюдателей, они видят в ней окончательный знак принадлежности к профессии, этакую каинову печать — конечно, ведь ее присутствие позволяет наконец указать на некий телесный порок у проститутки, к тому же неустранимый. Разумеется, чем больше на девушке татуировок, тем более она порочна. Татуировки могут быть на плечах, на руках, между грудями, на лобке; знакомые матросы или бывшие заключенные выкалывают там по просьбе девушек свои имена, инициалы, пробитые стрелами сердца, головы людей, девизы, розы, кольца, рукопожатия, звезды, занавески. Татуировки, как ничто другое, демонстрируют их навыки в любви их любовникам и детям.

Конечно, у проституток есть и самоощущения, и самое важное из них — презренность. "Они очень хорошо осознают гнусность и мерзость своих занятий; они сами для себя ужасны; презрение, которое они испытывают к самим себе, часто превосходит то, что испытывают к ним добродетельные люди; они страдают от того, что пали, они строят прожекты и даже прилагают усилия к тому, чтобы вырваться из своего круга, но все эти усилия тщетны, и больше всего их приводит в отчаяние то, что они знают — что бы они ни делали, их всегда будут считать отбросами общества".

Впрочем, одновременно со всем этим они еще и добрые, щедрые, дружные, хорошие матери и кормилицы. В известных обстоятельствах они сбрасывают с себя маски, особенно когда одна из них должна родить; они соревнуются за расположение матери и ребенка, стирают для малыша белье, встают ночью укачивать его, так что сама мать порой чувствует, что ребенка у нее отобрали. Большинство растит своих детей в борделе, где они окружены любовью и за ними все ухаживают; потом, когда те подрастают, они из кожи вон лезут, чтобы заработать денег и отдать ребенка в хороший пансион или отослать его к кормилице в деревню, от которой, впрочем, они скрывают род своих занятий. Они, как все матери, очень привязаны к своим детям и стараются дарить им подарки настолько часто, насколько это возможно. Ну и в конце концов, многие из них верующие! Часто в их комнатах можно найти не только пеньюары, но и иконы с Богородицей и Младенцем. Они молятся Богу и по возможности ходят в церковь. Когда хозяйка борделя Телье закрывает его на день и вешает объявление "закрыто по причине первого причастия", никто не удивляется. Когда подходит момент евхаристии, Роза, Флора и Луиза не сдерживаются и начинают рыдать: "Все те же давние воспоминания оказываются слишком тяжелы для них, и они заливаются потоками слез". Лео Таксиль отмечал, что в бордельных кварталах Марселя царит необыкновенное возбуждение, когда по улицам идут крестные ходы. На лице почти каждой девушки в этот момент можно прочесть знаки сильнейшего религиозного экстаза. Все бордели, даже самые нищие и маленькие, украшают стены покрывалами, к которым прикрепляют цветы; гирлянды тянутся от дома к дому; над дорогой в воздухе подвешены маленькие триумфальные арки с синими и белыми ленточками — цветами Девы Марии. Когда процессия идет мимо, сводни и проститутки становятся на колени и простираются перед статуей Мадонны. Когда в такой квартал заходит какой-нибудь кюре, чтобы получить свои четверть часа удовольствия, его освистывают изо всех окон, и если он непредусмотрительно не переоделся в штатское, ему приходится ретироваться — его стыдят все девушки, которых он встречает на пути. Сводни напоминают ему о стыде и отказываются впустить в свои заведения, проститутки обзывают его свиньей и развратником. Приходится несчастному возвращаться к своей пастве…

Бордельные проститутки знамениты своей крепкой солидарностью, они всегда готовы помочь друг другу, подставить плечо, утешить. Они знают, что никому до них нет дела, кроме них самих; только их товарищи по несчастью могут понять их и пожалеть их. Глубину их чувств можно видеть, когда одна из них умирает. Это отмечали все: покойницу сопровождает на кладбище целая процессия. Девушки из соседних борделей приходят поклониться к гробу умершей и оросить ее тело святой водой. Уходя, они оставляют немного денег на похороны, а когда наступает сам день похорон, "они выходят на улицу толпой, собираются или у дверей больницы, или у борделя, где работала покойная, все одеты в черное, все в белых чепчиках. Они взяли эти платья напрокат у старьевщика. Построившись в пары, держа в руках молитвенник, они следуют за гробом в церковь, а затем и на кладбище; прохожие вовсе не освистывают процессию, нет, они снимают шляпы, перед гробом идет священник, за ним несут крест — как на похоронах всякого достойного христианина. Может быть, их сплачивает осознание их равенства перед лицом смерти? Все они вместе, одетые в черное, следуют шаг за шагом за серебряным распятием и гробом, и иной прохожий спрашивает себя — к какому ордену принадлежат эти монахини, провожающие свою покойную сестру в последний путь?".

Повседневная жизнь

В борделе вся жизнь проходит в тесном сплочении с коллективом, от подъема до отбоя. Невозможно выкроить ни секунды, чтобы остаться наедине с собой. Повседневная жизнь проституток — отрицание индивидуальности: у девушек не должно быть ничего, что бы они могли спрятать, ни их собственного тела, ни души. Эта насильственно учрежденная общность напоминает, как это ни парадоксально, жизнь монахинь, которые также отказались, причем, как и проститутки, по собственной воле, от своей уникальности, но во имя Бога. Даже ночью девушка может быть частью общества, так как зачастую у нее нет отдельной комнаты, а есть только кровать, которую она к тому же принуждена делить с другой своей коллегой, несмотря на официальный запрет полиции. Чтобы жизнь в таких условиях была сколько-нибудь выносимой, от девушек требуется некий минимум вежливости и уважения к своим "сестрам". Вот так и протекает каждый день. Когда в борделе появляется новенькая, ее тут же хватают "старые" и устраивают ей форменный допрос, прежде чем принять ее в свой круг. Это своего рода ритуал инициации, который помогает девушке вписаться в коллектив. Все девушки разные, вместе они напоминают разноцветный букет, они же должны создавать атмосферу радости, создавать шарм и уникальность заведения. Каждой из них предлагается изображать свой тип женщины, так, чтобы на любую мужскую фантазию у бандерши нашелся ответ: «Ферранда играла роль красавицы блондинки, очень высокого роста, очень толстой, даже жирной, она была родом из деревни, розовые пятна никак не хотели сходить с ее тела; Рафаэль, портовая шлюха родом из Марселя, изображала красавицу еврейку (персонаж, без которого не обходится ни один бордель), худую брюнетку с выступающими скулами, припудренными розовым. Ее черные волосы, смазанные говяжьим костным мозгом, были завиты в кудряшки… Розовая Роза, маленький шарик из плоти с кругленьким животиком и коротенькими ножками, пела с утра до вечера своим хриплым голосом то похотливые, то сентиментальные куплеты; она закрывала рот, только чтобы прожевать пищу, а последнюю жевала лишь для того, чтобы у нее были силы говорить, она двигалась изящно, как лань, несмотря на свой вес и на свои короткие ноги… Две женщины с первого этажа, Луиза, по прозвищу Кокотка, и Флора, по прозвищу Трапеция (она немного хромала), играли каждая свою роль — Луиза была Свободой и всегда была завернута в национальный флаг, а Флора была таинственной испанкой; в ее волосы было вплетено ожерелье из монет, которые позвякивали при каждом шаге. Впрочем, они обе выглядели как поварихи, разодевшиеся к карнавалу. Похожие на самых обычных женщин, ни слишком красивые, ни уродливые, они производили впечатление двух служанок с постоялого двора, и в порту их прозвали "две собачки"» (Ги де Мопассан "Заведение Телье").