Национал-большевизм - Давид Л. Бранденбергер Страница 19

это заявление показывает, насколько интерес к государственному строительству пронизывал советскую массовую культуру во второй половине 1930 годов. В сущности, Толстой часто шел на один шаг впереди; по поводу петровских экономических преобразований XVIII в. он говорил, что они могли бы быть использованы в качестве аллегорического изображения советской шоковой индустриализации[186]. Однако существовали и другие, более прозаические причины популярности Петра в качестве пропагандистской иконы тех лет. Будучи героем из далекого прошлого, Петр зачастую казался более «эпическим» и «легендарным», чем современные знаменитости, отобранные из массы героев-стахановцев и командиров Красной Армии. Кроме того, историческая дистанция оберегала Петра от разоблачения во время чисток как троцкиста или японского шпиона, — от того, что наносило непоправимый ущерб более традиционным видам советской агитации на основе прославления героев[187].

Если культ личности начал образовываться вокруг Петра Первого еще с середины 1930 годов, реабилитация других строителей государства, например, Ивана Грозного, шла с несколько большей осторожностью. Редактируя рукопись Шестакова в 1937 году до ее публикации, Сталин удалил из нее репродукцию картины Репина, изображающую убийство Иваном Грозным своего старшего сына и наследника, очевидно, сочтя ее вредоносной. Этот ход, вместе с последовавшим переписыванием сопутствующего текста, возвестил о значительном сдвиге в официальных взглядах на Ивана IV, который также найдет отражение в «Большой советской энциклопедии» и учебниках[188]. Несогласие с новой трактовкой в обществе вынудило ЦК выпустить в 1940–1941 гг. секретные предписания о необходимости интерпретировать правление Ивана Грозного во всех исторических и литературных произведениях как прогрессивное[189]. Вскоре после этого А. Н. Толстому и С. М. Эйзенштейну было поручено создание крупных произведений о царе — строителе государства, правившем в XVI веке. Одновременно, А. С. Щербаков обратился к Т. М. Хренникову, будущему главе Союза композиторов СССР, с предложением написать полномасштабную историческую оперу об Иване IV. Как вспоминает Хренников в своих мемуарах, Щербаков повернулся к нему как-то вечером во время антракта в театре Станиславского и сказал:

«Вы знаете, товарищ Хренников, вам нужно писать оперу “Иван Грозный”. Я только что приехал от Иосифа Виссарионовича. Мы разговаривали о Грозном. Товарищ Сталин придает этой теме очень большое значение. Он трактует ее не так, как до сих пор трактовали: несмотря на то, что царя Ивана считали грозным и даже закрепили за ним это прозвище, товарищ Сталин считает, он достаточно грозным не был. Не был потому, что с одной стороны, расправлялся со своими противниками, а с другой стороны, потом после этого раскаивался и вымаливал у бога прощение. И когда он находился в состоянии раскаяния, в это время противники собирали опять свои силы против него и выступали снова. Грозный опять должен был с ними вести непрерывную и беспощадную борьбу и уничтожать их, если они мешают развитию государства. Такова позиция товарища Сталина».

Хотя Хренникову удалось отклонить предложение воспеть государство в опере (так же, как и вскоре после этого Д. Д. Шостаковичу), тем не менее, список произведения, в конечном итоге восхвалявших правителя XVI в., остается довольно впечатляющим. Очевидно, получив задание проработать литературные круги на страницах «Извести» в марте 1941 года, В. И. Костылев дополнил традиционные темы государственного строительства, подчеркнув интерес Ивана IV к возвращению утраченных издавна русских территорий на Балтике и учреждению охраны границ[190].

Пусть и не столь драматичный, как реабилитация Ивана Грозного, идеологический сдвиг, наиболее ярко характеризующий национал-большевизм того времени, возник по инициативе Л. З. Мехлиса, главы Политического управления Красной Армии. Вслед за выпуском учебника Шестакова в 1937 году, РККА, как и остальные политические институты общества, приняла меры по изменению своего идеологического репертуара: имена царских полководцев, например, А. В. Суворова и М. И. Кутузова, стали дополнять более традиционную пропаганду, основанную на пролетарском интернационализме и героизме советских солдат времен Гражданской войны. Но смена исторических парадигм происходила здесь более медленно и сдержанно чем в гражданском обществе, и это сказалось на боевой готовности РККА в конце 1930 годов. На встрече в 1940 году, организованной по инициативе Народного комиссара обороны для обсуждения кровопролитных боев, прошедших зимой в Финляндии, Мехлис выступил перед командирами Красной Армии с повергшей всех в изумление речью. Заметив, что существующая пропаганда не оказывает должного воздействия на солдат, Мехлис призвал к снижению интернационалистской риторики в пользу лозунгов, вдохновляющих на защиту родной страны[191]. Двумя годами ранее в боях на Халкин Голе, например, агитация, объяснявшая советские военные действия против японцев как «помощь дружественному монгольскому народу», не нашла соответствующего отклика в сердцах красноармейцев. Однако они стали сражаться заметно лучше, стоило пропаганде приравнять защиту Монгольской Народной Республики к обороне СССР. Аналогично интернационалистические призывы во время Зимней войны 1939–1940 годов — за освобождение финского народа, свержение реакционного режима Маннергейма, и формирование народного правительства — не вдохновили солдат Красной Армии. Но как только агитработники сформулировали главную задачу как обеспечение безопасности Ленинграда, укрепление оборонительных позиций вдоль северо-западной границы и нанесение упреждающего удара по возникшему в Финляндии капиталистическому плацдарму, войска обрели в значительной степени большую мотивацию[192].

Однако Мехлис громил не только пропаганду, выстроенную вокруг идей пролетарского интернационализма. Не доверяя всем идеалистическим, абстрактным формам агитации, он подверг критике приоритет, который в Красной Армии отдавался выпущенному через год после шестаковского учебнику партийной истории, — «Краткому курсу истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)». Изучение этого непростого труда, по мнению Мехлиса, препятствовало более практичной пропагандистской работе в войсках: «Мы увлеклись только пропагандой “Краткого курса истории ВКП(б)” и забыли пропаганду, обязывающую реагировать на все. Пропаганда военной культуры и знаний еще не стала неотъемлемой частью всей воспитательной работы в Красной Армии. Необходимо помочь начальствующему составу изучать военную историю, усвоить специальную и военно-историческую литературу, в совершенстве овладеть военным искусством»[193].

Помимо критики пропаганды, которую он считал идеалистичной и слишком политизированной, Мехлис также яростно набрасывался на «культ опыта Гражданской войны». Основывая свою критику на нескольких двусмысленных высказываниях, походя сделанных Сталиным месяцем ранее, Мехлис заявил, что «опыт старой армии» имел большее отношение к геополитическому контексту начала 1940 годов, чем опыт революционной эпохи[194]. «Слабо изучается военная история, в особенности русская. У нас проводится неправильное охаивание старой армии, а между тем мы имели таких замечательных генералов царской армии, как Суворов, Кутузов, Багратион, которые всегда останутся в памяти народа, как великие русские полководцы, и которых чтит Красная Армия, унаследовавшая лучшие боевые традиции русского солдата. …Все это приводит к игнорированию исторического конкретного опыта, а между тем — самый лучший учитель — это история»[195]. Упоминание Мехлисом