Виктор Баранец - Ельцин и его генералы Страница 2

Генерал-«сантехник» распрашивал меня о генштабистах, которые были его учениками. Особенно — о начальнике Главного оперативного управления ГШ генерал-полковнике Викторе Михайловиче Барынькине, которого консультировал, когда тот готовился к защите докторской диссертации.

— Кстати, — сказал я генералу, — на 23 февраля Барынькин тоже, вроде Родионова, сказал на торжественном собрании подчиненным, что «невеселый получается праздник»… А накануне попросил министра: «Павел Сергеевич, мне стыдно идти к людям с пустыми руками. Выделите десятка полтора именных часов». Грачев согласился. Дал даже больше, чем просил Барынькин.

В тот день многие офицеры ГОУ ГШ были особенно благодарны министру и своему непосредственному начальнику. Часы «Командирские» шли на старом Арбате нарасхват. Было что выпить, было чем закусить защитникам Отечества… А я представлял, как турист-американец в каком-нибудь Колорадо после возвращения из Москвы будет с гордостью показывать родным и знакомым часы «Командирские» с надписью «От министра обороны России»…

Генерал ушел. Я остался на рынке делать свой бизнес. Чтобы быстрее смыться с места позора, я решил загнать свой товар за 250 водителю таджикского рефрижератора, приехавшему в Москву продавать капусту. Но водила оказался основательным покупателем. Напялив пятнистый ватник, он на своем языке подозвал напарников, и они стали громко обсуждать мой товар. В те минуты мне хотелось быть в черной маске спецназовца…

За последнее время я перебрал много способов левого заработка: после службы собирал мебель в одном из банков на Арбате, разгружал вагоны с древесиной на товарной станции и даже рекламировал «гербалайф» среди пузатых иностранцев у входа в «Метрополь». До тех пор, пока майор ФСБ не посоветовал: «Смойся дальше, чем я вижу». Мои приработки требовали много времени и сил, но были мизерными.

Когда полковникам очень плохо, им в голову лезут очень плохие мысли…

…В дверь моего кабинета кто-то опять стучится. Входит сослуживец. Здоровается, бросает жадный взгляд на пачку сигарет «LМ» (их у нас прозвали «Леонид Макарович»), лежащую на столе.

— Извини, можно стрельнуть?

Слова еще говорятся, а пальцы уже выковыривают сигарету из пачки. Это нормально. Так часто делаю и я. Секунда стыда — зато пять минут кайфа. Лет десять назад я бы скорее пробежал по улице голяком, чем стрельнул у сослуживца сигарету. Сейчас это обычное дело. Убогая жизнь и святые каноны офицерского этикета превращает в условные. Мы опускаемся, сами того не замечая.

Полковник гасит окурок. И смотрит на меня — такие взгляды я каждый день встречаю в пешеходных переходах и в метро…

— Старик, у тебя полтинника до получки не найдется?

Я ничем не могу помочь, поскольку сам рабочий день начал с обхода кабинетов, имея ту же цель. Попытка поправить свое финансовое положение окончилась крахом. Но я не теряю надежды. По лабиринтам узких подземных коридоров, облепленных белоснежным кафелем, бреду в соседнее здание — к другу Валерке, который служит в Центре военно-стратегических исследований Генштаба. На его рабочем столе — огромная секретная карта, усеянная роями цифр и букетами разноцветных стрел, на ней лежит отрывной листок календаря, на котором от руки написано: «Иванову — 100, Петрову — 500, Сидорову — 750»…

— Ты случаем не богат? — опережает меня стратег, озабоченный собственным безденежьем больше, чем коварными замыслами супостатов…

По тому же белоснежно-кафельному подземному маршруту возвращаюсь обратно, а навстречу — замминистра обороны генерал армии Константин Иванович Кобец. Неспешная, уверенная походочка, ухоженные вьющиеся волосы, красноватое лицо без признаков недоедания и лукавые тяжелые глаза. Так и хочется сказать: «Дай миллион!»

Каждый раз, когда встречаюсь с этим человеком в коридорах и кабинетах Генштаба, испытываю недобрые чувства. Есть у нас такие генералы, при встрече с которыми в голове мелькают разные нехорошие слова. Уже который год за Кобецом тянется шлейф слухов: его фамилию называют в числе лиц, некогда причастных к деятельности коммерческой фирмы с криминальным душком, в которой тон задавал знаменитый Дима Якубовский. Потом Кобеца уличили в причастности к нечистоплотной сделке, связанной с продажей коммерческой фирме «Люкон» минобороновского 25-этажного дома в Северном Чертанове. В последнее время многие у нас шепчутся о какой-то взятке, якобы полученной генералом от коммерсантов. О его сказочной даче в Архангельском рассказывают легенды… Поговаривали, что у Кобеца надежная «крыша» в кремлевских кругах и потому его пока никто не трогал.

Мы идем навстречу друг другу. На мне нет головного убора, и потому я по уставу обязан прижать руки большими пальцами к бедрам и поворотом головы отдать честь. Честь отдавать не хочется. Я ныряю в ближайший боковой выход… Вернувшись в свой кабинет, начинаю зло рыться в столе в надежде откопать среди вороха бумаг брикет венгерского рыбного бульона — неприкосновенный запас на черный день. Голодная генштабовская мышь уже отгрызла половину моей порции. Стакан, вода, кипятильник. И я уже облизываюсь как кот, нетерпеливо дожидающийся вкусно пахнущей похлебки. С недавних пор из многих кабинетов Генштаба в обеденное время стало потягивать запахами кухни. Поначалу мне это было неприятно. Теперь и в моем кабинете пахнет ухой. И мне уже не противно.

…Полковник из «ядерного» отдела Главного оперативного управления Генштаба звонко помешивал супец в широкогорлом китайском термосе, задумчиво поглядывая на таблицу с расчетами по ядерному потенциалу НАТО. Он признался мне, что уже забыл, когда последний раз ходил в нашу столовую.

…Я видел плачущего полковника Генерального штаба: его жена продала любимца семьи — голубого немецкого дога, чтобы купить билет до Хабаровска, — надо было срочно лететь на похороны отца. Мой друг из Питера, помешанный на старинных книгах и собравший за свою офицерскую жизнь редкостную домашнюю библиотеку, сегодня втайне от домашних по выходным дням приторговывает на книжных развалах на Невском. Он рассказал мне о полковнике, которого поймали в библиотеке с «Этюдами о русских писателях» под рубашкой на животе. Книга был редкостная. Типография Сытина. 1903 год…

Во время командировки на Дальний Восток я видел, как американские матросы в Тихом океане со своего корабля показывали нашим военным морякам белые и черные задницы и безудержно ржали вместе с офицерами. А когда-то они отдавали честь нашему Военно-морскому флагу.

В ракетной шахте под Нижним Тагилом я видел майора-дистрофика, который старательно и звонко выскребал алюминиевой ложкой остатки тушенки из консервной банки и рассказывал, что у его детей и жены тушенка эта уже вызывает рвоту.

На Камчатке в магазине Военторга офицеры и мичманы брали продукты «под запись» в долговой книге — до получки. Когда же приходила, наконец, получка, долги в три раза перекрывали ее.

На Арбате ветеран Великой Отечественной войны долго и скандально торговался с чавкающим жевательной резинкой скупщиком наград. Тот предлагал за орден Красного Знамени тридцать тысяч. Старик хотел сто. И кричал на спекулянта:

— Ты еще ссыкун, чтобы давать за добытый кровью орден семь пакетов кефира!

Одно время на станции метро «Площадь революции» рядом с бронзовыми матросами, солдатами и летчиками ежедневно стоял с протянутой рукой инвалид-афганец. Потом он исчез, и однажды я поймал себя на мысли, что в скульптурном оформлении станции чего-то уже не хватает…

…Когда у полковника Крылатова умерла жена, мы скинулись, кто сколько мог. Министерство выделило матпомощь. Полковник приплюсовал свою получку и отпускные. Кое-что прислали родственники. Всего этого еле-еле хватило на похороны и поминки. На оградку уже не хватило — за метр оградки требовали двести баксов… Полковник Крылатое прослужил Отечеству тридцать три года. Имеет два ордена и ранение с афганской войны. Там же был «награжден» гепатитом. До приезда в Москву «намотал» четырнадцать гарнизонов. У полковника Крылатова двое взрослых детей. Он жил с детьми в комнатухе офицерского общежития и платил только за свет и газ — за это его дети по утрам подрабатывали дворниками.

С нами что-то происходит.

В царские времена отставному полковнику полагалась щедрая пенсия, лошадь, высокий светский чин и немалый земельный надел. Во времена советские отставной полковник получал пенсию, равную зарплате высококлассного инженера. Сейчас отставному полковнику кладут пенсию — один лимон триста. А на прощанье — еще 20 окладов (их у нас прозвали «похоронными»). Вместо земельного надела, положенного по закону, он часто получает от государства фигу. За то, что зачастую аж до самых седин не знал, что такое родной дом, что такое нормированный рабочий день. Ибо вся служба — есть ненормированная жизнь на износ. Сегодня по продолжительности жизни офицеры уже почти сравнялись с шахтерами. У нас в Генштабе по этому поводу ходит горькая шутка: по-человечески офицер живет на свете 8 лет. Семь лет до школы и год после пенсии…