Ниал Фергюсон - Империя: чем современный мир обязан Британии Страница 2

Мы вернулись домой, в Шотландию — навсегда. А вот моя двоюродная бабушка Агнес Фергюсон (для тех, кто ее знал — Агги) не вернулась. Она родилась в 1888 году в семье моего прадеда Джеймса Фергюсона, садовника, и его первой жены Мэри. Агги стала примером преобразующего влияния имперской мечты. В 1911 году, соблазненные очаровательными картинами канадских прерий, она и ее новоиспеченный супруг Эрнест Браун решили последовать примеру его брата: оставить дом, семью и друзей в Файфе и отправиться покорять Запад. В обмен на бесплатные сто шестьдесят акров целины в Саскачеване они должны были построить там жилье и обрабатывать землю. Согласно семейной легенде, Агги и Эрнест хотели плыть на “Титанике”, но на борту случайно оказался только их багаж. Это была удача, однако им пришлось начать новую жизнь с нуля. Агги и Эрнест, думавшие сбежать от противной шотландской зимы, быстро разочаровались. Гленрок оказался глушью, где постоянно дул ветер и где было гораздо холоднее, чем в промозглом Файфе. Там было жуть как холодно, о чем Эрнест и написал своей невестке Нелли. Первое их жилище было настолько примитивным, что они прозвали его “курятником”. Ближайший город, Муз-Джо, находился на расстоянии девяноста пяти миль. Сначала их непосредственными соседями были индейцы — к счастью, дружелюбные.

И все же черно-белые фотографии, аккуратно отправляемые родственникам на Рождество и изображавшие самих переселенцев и их “дом в прериях”, безыскусно рассказывают историю успеха и самореализации, историю о трудном достижении счастья. Став матерью трех здоровых детей, Агги перестала выглядеть жалкой эмигранткой. Эрнест, обрабатывая землю прерий, стал загорелым и широкоплечим, он похорошел и сбрил усы. “Курятник” сменился домом, обшитым досками. Ощущение изоляции по мере того, как все больше шотландцев селилось в этом районе, уходило. Это давало возможность вдали от родины отмечать вместе с соотечественниками Хогманай[4], поскольку “здесь немногие, кроме шотландцев, празднуют Новый год”. Сейчас десять их внуков живут в Канаде — стране, в которой доход на душу населения не просто на ю% выше британского. Он таков, что уступает только показателю Соединенных Штатов. И это все благодаря Британской империи.

Поэтому я не могу сказать, что вырос в “тени империи”: это значило бы нарисовать слишком мрачную картину. Для шотландцев империя была ярким солнечным светом. К 70-м годам XX века от нее, возможно, осталось не так уж и много, однако моя семья была всецело воспитана в имперском духе, и его важность не подвергалась сомнению. Действительно, наследие империи было вездесущим, и мы считали ее частью жизни. Каникулы, проведенные в Канаде, нисколько не изменили это впечатление — как и систематические нападки на католическую Ирландию, которые в те дни были обычным делом для обитателей южного берега реки Клайд. Я рос, все еще самодовольно думая о Глазго как о “втором городе” империи. Я читал — некритически — романы Генри Р. Хаг-гарда и Джона Бакена. Я восторгался всеми (по сути имперскими) спортивными схватками, в первую очередь — турами “Британских львов” по Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке (пока они не были, к сожалению, прекращены)[5]. Дома мы ели “имперское печенье”, а в школе посещали “имперскую стрельбу”.

Ко времени, когда я стал подростком, образ мира, управляемого невозмутимыми парнями в красных мундирах и пробковых шлемах, стал чем-то вроде избитой шутки, сырьем для “Летающего цирка Монти Пайтона” или “Так держать: вперед через Хайбер”. Архетипический сюжет этого жанра показан, на мой взгляд, в фильме “Смысл жизни по Монти Пайтону”. Забрызганный кровью “Томми”, смертельно раненный в сражении с зулусами, исступленно восклицает: “Полагаю, я убил пятнадцать этих гомиков, сэр. Там, дома, меня бы повесили! Здесь мне дадут гребаную медаль, сэр!”

В 1982 году, когда я поступил в Оксфорд, империя уже не казалась даже смешной. “Оксфордский союз”[6] тогда обсуждал торжественные заявления, выдержанные в духе “Наш колледж сожалеет о колонизации”. Будучи молодым и глупым, я опрометчиво выступил против подобных жестов и тем самым преждевременно завершил свою карьеру в студенческой политике. Мне стало понятно, что далеко не все разделяют мое радужное видение имперского прошлого Британии. Мало того: некоторых однокашников возмутила моя готовность его защищать. Начав изучать предмет более серьезно, я с прискорбием заключил, что я сам, как и моя семья, были дезинформированы: издержки Британской империи существенно перевесили выгоду от нее. В конечном счете империя оказалась одним из Величайших Зол.

Нет нужды приводить аргументы против империализма. Я думаю, их можно объединить в две группы. Первый подход подчеркивает отрицательные последствия империализма для порабощенных, второй — для колонизаторов. К первой традиции принадлежат как националисты, так и марксисты (Голам Хосейн Хан, индийский историк, живший еще в эпоху Великих Моголов, автор “Обзора новых времен” (1789), палестинский ученый Эдвард Сайд, автор книги “Ориентализм” (1978), Ленин и другие). Ко второму лагерю относятся либералы — от Адама Смита до тех, кто утверждал, что Британская империя даже для англичан является “пустой тратой денег”.

Основной смысл и националистического, и марксистского подходов заключается в том, что империализм основывается на экономической эксплуатации и колониализм во всех его проявлениях (включая даже искренние попытки европейцев понять культуру коренных народов), в сущности, нацелен на максимизацию “прибавочной стоимости”, получаемой в процессе такой эксплуатации. Точка зрения либералов еще парадоксальнее. Именно потому, что империализм исказил рыночные силы, используя все средства (от войны до преференциальных пошлин), чтобы соблюсти интересы метрополии, он не пошел на пользу экономике метрополии в долгосрочной перспективе. Согласно этой точке зрения, нужна была свободная экономическая интеграция с остальными частями мира, а не имперская, принудительная интеграция. Таким образом, Британии следовало инвестировать в национальную промышленность, а не в далекие колонии. При этом затраты на оборону империи несли английские налогоплательщики, которые, возможно, в ином случае потратили бы деньги на современные потребительские товары. Некий ученый муж в новой “Оксфордской истории Британской империи” предположил даже, что если бы Британия в середине 40-х годов XIX века избавилась от своей империи, то она, возможно, получила бы от деколонизации “дивиденды” в форме снижения налогов на 2,5%. Деньги, которые сэкономили бы в этом случае налогоплательщики, они, вероятно, потратили бы на электричество, автомобили и потребительские товары длительного пользования и тем самым помогли бы модернизации отечественной промышленности.

Почти сто лет назад люди вроде Дж. А. Гобсона и Леонарда Хобхауса приводили очень похожие аргументы. Сами они в какой-то мере были наследниками Ричарда Кобдена и Джона Брайта, работавших в 40-х — 50-х годах XIX века. Конечно, еще Адам Смит в своем “Исследовании о природе и причинах богатства народов” (1776) выразил сомнения в разумности “формирования нации потребителей, которые были бы принуждены покупать у различных наших производителей все, что те смогут предложить”. Однако именно Кобден первый настаивал на том, чтобы расширение британской торговли шло рука об руку с внешней политикой полного невмешательства. Он утверждал, что торговля есть “главная панацея”, которая,

как благотворное медицинское открытие, будет служить тому, чтобы привить всем нациям здоровый… вкус к цивилизации. От наших берегов отправляется не просто кипа товара: он несет семена рациональности и плодотворной мысли членам менее просвещенного общества. Иностранный торговец не просто посещает наши предприятия… Он возвращается в свою страну миссионером, несущим весть о свободе, мире и хорошем правительстве. А наши пароходы, которые заходят во все порты Европы, и наши удивительные железные дороги, о которых говорят все народы, служат рекламой и свидетельствами ценности наших просвещенных общественных институтов.

Кобден считал, что ни торговля, ни распространение британской “цивилизации” не нуждаются в насаждении посредством имперских структур. Действительно, силой нельзя достичь ничего, если она входит в противоречие с законами глобального свободного рынка:

Что касается нашей торговли за границей, то ей нельзя ни содействовать, ни воспрепятствовать ей силой. Иностранцев приводит на наш рынок не страх перед нашей мощью либо искусство британских дипломатов, их не гонят сюда наши флоты или армии, и в столь же малой степени влекут их нежные чувства к нам, поскольку принцип “в торговле нет места дружбе” одинаково применим и к нациям, и к людям. Торговцы из Европы, как и из остальных частей мира, шлют свои суда в наши порты, чтобы нагрузить их плодами наших трудов, руководствуясь исключительно собственными интересами. Тот же самый порыв влек все народы… в Тир, Венецию и Амстердам, и если… найдется страна (что весьма вероятно), чьи хлопковые и шерстяные ткани будут дешевле, чем таковые из Англии и остальных частей света, то туда (даже если эта страна будет лежать в самом далеком уголке планеты) соберутся все торговцы Земли, и никакая власть, никакие флоты или армии не уберегут Манчестер, Ливерпуль или Лидс от судьбы своих некогда гордых предшественников в Голландии, Италии и Финикии.