А. Боханов - Деловая элита России 1914 г. Страница 2

Известный русский общественный деятель П.Б.Струве, переживший на своем веку множество идеологических разочарований (начинал пламенным марксистом, а умер убежденным либерал-монархистом) писал в 1918 году: "Крушение государственности и глубокое повреждение культуры, принесенные революцией, произошли не оттого, что у нас было много промышленного и вообще городского пролетариата в точном смысле, а от того, что наш крестьянин не стал собственником – буржуа; каким должен быть всякий культурный мелкий землевладелец, сидящий на своей земле и ведущий свое хозяйство. У нас боялись развести сельский пролетариат, и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии"(4). Диагноз П. В. Струве был верен. При всех несомненных достижениях отечественной промышленности, крупная индустрия, а в более широком смысле и вся буржуазно-либеральная цивилизация в России, всегда оставались лишь анклавами в чуждом, враждебном и безбрежном крестьянском море.

Вопиющие несоответствия между новейшими организационно-структурными формами капитализма и отсталым сельским хозяйством осознавалось самими предпринимателями, вызывало у них беспокойство. Положение промышленника, крупного предпринимателя в крестьянской стране было очень ненадежно. Подобные настроения имели широкое распространение в деловом мире и служили темами не только частных бесед. Об этом писали газеты и журналы (правда, весьма немногие), над этим же размышляли и деловые люди на своих собраниях и съездах. Окостеневшая в агрессивной бедности деревня таила в себе огромную опасность для всего народно-хозяйственного развития.

Это понимали и в высших коридорах власти. Смелая и отчаянная попытка изменить аномальное состояние была предпринята П. А. Столыпиным при деятельной поддержке последнего царя Николая. Власть избрала путь реформ, чтобы избежать в будущем еще более страшных революционных потрясений, чем пережитые страной в 1905 г. Выдвигая программу преобразования землевладения и землепользования на принципах частной собственности, "сильный премьер" никакими оригинальными идеями не пользовался. Он лишь нашел в себе мужество, у него хватило мудрой прозорливости приступить к непопулярным мерам, имеющим целью создание на селе крепкого хозяина-владельца, не подверженного разрушительным радикальным устремлениям. В 1904 г., еще будучи саратовским губернатором, он писал: "У русского крестьянина – страсть всех уравнять, все привести к одному уровню, а так как массу нельзя поднять до уровня самого способного, самого деятельного и умного, то лучшие элементы должны быть принижены к пониманию, к устремлению худшего, инертного большинства. Это видится и в трудности привить к общинному хозяйству сельскохозяйственные улучшения и в трудности часто наладить приобретение всем обществом земли при помощи Крестьянского банка, так что часто расстраиваются выгодные для крестьян сделки"(5).

О необходимости ликвидации общины размышляли общественные и государственные деятели еще до появления П. А. Столыпина, но только в его лице Россия в 1906 г. получила инициативного, волевого администратора-преобразователя, которых стране всегда не хватало. Столыпинские реформы – последняя возможность удержать империю на эволюционном пути. Однако курс важных преобразований традиционного хозяйственного уклада был встречен нападками и улюлюканием не только в среде революционеров-нигилистов, но и теми, кто относился к состоятельным кругам общества. Еще не успела реформа развернуться, а уже отовсюду зазвучали голоса о ее провале. После убийства в 1911 г. П. А. Столыпина этот тезис довольно быстро канонизировали, а категорические выводы о "неудаче" и "крахе" до сих пор еще можно встретить на страницах различных сочинений. Однако такую упрощенную оценку нельзя принимать безусловно на веру. Программа реформ была рассчитана на длительную перспективу, но история распорядилась так, что необходимого минимума времени – двадцати лет – у России просто не было.

Суть столыпинских нововведений (вопреки расхожим представлениям) не сводилась лишь к механическому разрушению общины и созданию определенного количества самостоятельных хозяйственных единиц. Задача была значительно глубже и масштабней: создать новый культурно-психологический тип крестьянина, имеющего желание, знания и способности вести собственное дело на своей земле. Но не такого, кто ковыряет дедовским инвентарем и стародавними методами бедную землю, получая скудные средства пропитания, а такого, кто способен организовать современное аграрное производство, стабильно нацеленное на рынок. Создание массы подобных отечественных фермеров (их слой начал зарождаться еще раньше) образовало бы естественную и прочную основу либерально-буржуазной трансформации России.

Собственник и хозяин – всегда сторонник законности и порядка. Он ответственен в решениях и поступках, так как в случае неудачи рискует всем своим делом, личным имуществом. Ему чуждо желание безоглядно сокрушить окружающий мир, улучшить который он стремится лишь законными средствами. История мирового сообщества свидетельствует: чем выше уровень благосостояния государства, тем оно устойчивей, тем меньше оно подвержено внутренним социальным потрясениям. Основу благосостояния везде и всегда составляет именно личная, или частная собственность (в различных формах). Столыпинская реформа опоздала и, образно говоря, Россия не успела занять свое место в экспрессе, уносившем многие другие страны и народы в будущее.

Это опоздание лишало исторической перспективы и буржуазию. В коротких заметках невозможно очертить все стороны поразительной ситуации, при которой новые хозяева стали заложниками и жертвами прошлого. Утверждение предпринимателей в различных областях хозяйственной деятельности не сделало их главной общественной силой. Российская империя и в начале ХХ века сохраняла многие черты старой дворянской вотчины, где главные рычаги управления находились в руках первого или "благородного" сословия и генетически с ним связанной бюрократии. Дворянская спесь и корпоративные предрассудки определяли отношение к деловым людям не только в народной гуще, но и в кругах т.н. "образованного общества" и приведенное выше наблюдение профессора И.Х Озерова верно по сути.

Даже тогда, когда в погоне за поддержанием высокого стандарта жизни людям с "родовитой генеалогией" приходилось идти на поклон к купцу, промышленнику или банкиру, занимать у них деньги, или сотрудничать с ними в различных коммерческих начинаниях, то и тогда им с большим трудом приходилось преодолевать устоявшиеся психологические барьеры. Вне деловой сферы, в повседневной жизни, контактов и общении между "менялами", "аршинниками", "парвеню" и "благородными господами" было очень мало. И если в провинции эта пропасть лишь ощущалась, то в крупных городах, особенно в Петербурге, подобное отчуждение являлось непреложным правилом жизни. В этом главном административном, политическом и финансовом центре империи размещались правления ведущих банков, страховых обществ, транспортных и промышленных корпораций. Ими руководили разные люди, порой очень несхожие по своему социальному, этническому происхождению и уровню культуры.

Среди крупнейших петербургских банкиров и промышленников встречались выходцы из семей старинного купечества, наряду с которыми фигурировали имена известных чиновников в отставке (совмещение должностей в госаппарате и в коммерческих структурах было запрещено законом). В респектабельных офисах фирм можно было встретить и "сиятельных особ", носителей громких дворянских фамилий, владельцев родовых титулов, занимавших директорские кресла и места членов наблюдательных советов рядом с купцами, "осколками бюрократии" и различными "биржевыми зайцами", сколотившими состояния удачными операциями с ценными бумагами. В рамках отдельных компаний они, акционеры и администраторы, были объединены общностью экономических интересов. Но как только заканчивалось заседание правления, совета или очередное собрание пайщиков – акционеров, где они занимались оперативными вопросами управления, или решали более крупные финансово-организационные задачи, то все эти маленькие сообщества распадались и вне деловой сферы контактов между ними практически не было. Жили в разных районах, посещали только свои клубы, вращались в узкой сословно-социальной среде.

Крупному финансовому дельцу, не имевшему "хорошей генеалогии", легче было заработать очередной миллион, или учредить компанию, чем получить приглашение на обед в аристократический особняк с родовым гербом на фасаде. Даже если владелец этого "палаццо", с обвалившейся штукатуркой и рассохшимися полами, никаких дарований, талантов и способностей не имел, а само это разваливающееся "родовое гнездо" давно уже было заложено и перезаложено, то и тогда продолжал считать себя выше "этих выскочек", "акул наживы" и "денежных мешков", недостойных его общества. Значительно сильней дворянская спесь проявлялась у тех, кто имел средства, часто получаемые как раз от удачного коммерческого сотрудничества именно с "безродными личностями" и во многих случаях благодаря им. До самого конца своего существования в высшем обществе России сохранялись подобные предрассудки. Скажем, женитьба обедневшего аристократа на богатой купеческой дочери сплошь и рядом в салонах расценивали как мезальянс, который можно было понять (жить-то надо!), но который не могли принять. Иногда подобные браки надолго становились темами оживленных светских пересудов, приобретая характер громкого скандала.