Анатолий Новосельцев - Образование древнерусского государства и первый его правитель Страница 2

Еще серьезнее хронологические расхождения между киевской и новгородскими летописями, из которых для нас наиболее важна дата смерти Олега (по Новгородской летописи — 922 г.). Разобраться во всем этом трудно и порой просто невозможно.

Попытаемся воссоздать картину политических объединений Восточной Европы IX века.

В ту пору наиболее сильным государством региона была Хазария, хотя после поражения в арабо-хазарской войне 737 г. эта держава постепенно стала клониться к упадку. Тем не менее гегемония каганата сохранялась и распространялась на значительную часть восточнославянских земель. О последних известия для VIII–IX вв. весьма скудны. Шел процесс распространения славянского этноса на восток от Днепра до Северского Донца и Дона. Еще дореволюционные историки усматривали здесь благотворное влияние хазар[21]. Во всяком случае, упоминание славян где-то в Подонье в связи с событиями 737 г. — свидетельство зависимости части славян от Хазарии.

Более подробны, хотя и не всегда ясны известия русских летописей. Из них видно, что от хазар какое-то время зависели поляне, северяне, радимичи и вятичи. Три последних "племени"[22] долго подчинялись хазарам, относительно же полян много неясного. В ПВЛ имеются два варианта о поляно-хазарских отношениях. Один "патриотический" — это легенда о мече, который якобы прислали поляне хазарам в ответ на требование подчиниться. Увидев это обоюдоострое оружие, хазары будто бы сказали, что меч оружие более эффективное, нежели сабля, и отступились от полян[23]. Однако из других разделов летописи видно, что поляне какое-то время зависели от хазар, и от этого их избавили пришедшие с севера бояре новгородского правителя Рюрика — Аскольд и Дир. Точной даты летопись не называет, но рассказ помещен под 862 г. в связи с повествованием о призвании трех братьев-варягов новгородцами[24]. Вокруг этих пассажей шли и идут нескончаемые споры. Отрицать некое реальное зерно в рассказе о призвании оснований нет, особенно если рассматривать этот рассказ в связи с реальной ситуацией в IX в. в Восточной Европе.

Итак, значительная часть восточных славян, включая и полян, была подчинена хазарам. Зависимость от последних была отнюдь не номинальной: каганат умел собирать дань и деньгами (шелагами, то есть дирхемами) и пушниной. Более того, из летописи видно, что такая дань была хорошо отрегулирована — например, с вятичей брали по шелагу с рала, то есть с сохи. Несомненно, хазары переняли и успешно внедрили в своей державе многовековой опыт сбора налогов в странах Передней и Средней Азии.

Подчинив своему контролю полян, радимичей, северян и вятичей, хазары тем самым держали в своих руках большую часть торгового пути из Европы на Восток. Однако самая северная оконечность этого пути — земли словен ильменских и кривичей — хазарам подвластны не были. Вместе с тем, закрепившись в указанных восточнославянских областях и в Волжской Булгарии, хазары могли претендовать и на более северные области. Если учитывать это обстоятельство, то нет ничего удивительного в том, что словене и некоторые финские племена севера пригласили каких-то варяжских конунгов с их дружинами. Таким образом, в предании о Рюрике и братьях гораздо больше реального, чем в сказании о Кие и его братьях. Одним словом, общая канва событий в Восточной Европе, отраженная в ПВЛ и Новгородской летописи, сомнений не вызывает. Иное дело хронология и конкретика этих событий.

Время викингов в Европе — действительно эпохальное явление, затронувшее почти весь континент и не только его (вспомним, что именно скандинавы открыли для Европы Америку). Эту эпоху следует приурочить к концу VIII–XI вв., разумея под первой датой приблизительное начало походов скандинавов в страны Западной Европы, а под конечной — создание норманнского королевства в Сицилии.

В целом эпоха викингов изучена в настоящее время неплохо, но, к сожалению, из-за состояния источников это больше относится к деятельности скандинавов на западе, тогда как их активность на востоке, в пределах Прибалтики и особенно будущей России, известна гораздо хуже. Но имеются основания утверждать, что и походы скандинавов на восток начались приблизительно в то же время, что и на запад, разница может быть в два — три десятка лет, то есть о начале движения викингов в Восточную Европу можно говорить где-то в конце VIII века[25]. Однако, поскольку с востоком имели дело в основном шведы, их деятельность в нашем главном источнике — сагах — отражена слабо, так как скандинавские саги все западного происхождения.

Другая общая черта — синтез общественного строя скандинавов и местного населения стран, куда они приходили во время своих походов. Норманны находились на стадии военной демократии, тогда как в Западной Европе существовали более развитые формы общественной и политической жизни. А вот народы и племена Восточной Европы находились на той же стадии общественного развития, что и их северные соседи. Правда, часть славян пережила к тому времени свою "эпоху викингов", которая должна датироваться VI–VII веками. Но это вряд ли относится к большей части восточных славян, так как последние явились продуктом слияния праславян, двигавшихся в указанные столетия на восток с более старым местным населением (иранцами, балтами и т. д.). Да и о восточном славянстве можно говорить, как это ныне принято, не ранее VIII века[26]. Поэтому правильнее утверждать, что славяне и скандинавы находились в VIII–IX вв. приблизительно на одном уровне социального развития. В этих условиях норманны, разумеется, не могли принести славянам ни более высокой культуры, ни государственности. Зато одностадийность развития способствовала более легкому общественному синтезу пришельцев и аборигенов (славян и финно-угров).

Главной же особенностью Восточной Европы той поры являлась зависимость значительной ее части от такого сильного государства, как Хазария, и угроза подчинения этой державе также и северославянских и финских земель, находившихся на торговом пути с Востока в Прибалтику и вообще в Западную Европу. Именно это и побуждало общины Восточной Европы пригласить на условиях договора (русское — ряд, византийское — пакт) предводителей варяжских дружин, типа Рюрика, Аскольда, Дира и др.

Здесь уместно коснуться одной воистину "проклятой" для нашей истории проблемы — борьбы так называемых норманистов и антинорманистов. Если внимательно проследить споры этих двух течений, то легко увидеть, что главными вопросами для них были те, которые поднимал еще древний летописец начала XII в.: происхождение термина "Русь" и династии киевских князей. С точки зрения современной науки, оба вопроса второстепенны. Тем не менее вокруг них сломано немало копий.

Думается, что в оценке дореволюционных норманизма и антинорманизма прав М. А. Алпатов, когда писал: "Борьба норманистов и антинорманистов в XIX в. была борьбой двух русских монархических концепций"[27]. Нельзя, однако, не отметить, что с точки зрения оценки двух отмеченных выше спорных вопросов норманистами являлись все видные русские историки (Н. М. Карамзин, СМ. Соловьев, В. О. Ключевский и др.), а их оппонентами были, как правило, посредственности типа Д. И. Иловайского. К антинорманистам относилось и большинство украинских историков.

В 20 — 30-е годы вопросы норманизма и антинорманизма уже не играли большой роли, хотя в ранней советской историографии существовали представители обоих направлений. В то же время осмысление сущности государства как общественного института, возникшего на определенной стадии развития, делало вопрос о происхождении династии второстепенным, каким он, кстати, давно является для европейской исторической науки. Иначе, например, английские историки должны были бы ломать копья из-за принадлежности своих правящих династий, чего они не делают, хотя с 1066 г. в Англии не было ни одного английского по происхождению правящего дома. Уже из этого следует, что борьба вокруг такого сюжета ничего общего с патриотизмом не имеет и является не более как реликтом средневековья. Тем не менее уже с 40-х годов и особенно в период "борьбы с космополитизмом" в нашей исторической науке взяли верх именно "патриоты" такого толка. Но на позицию антинорманизма волей-неволей встали почти все советские историки; многие потому, что приклеиваемый в противном случае ярлык "норманиста" делал человека чуть ли не врагом народа.

Мне кажется, однако, что вся шумиха, поднятая в нашей историографии 40-х — первой половины 80-х годов вокруг данных сюжетов, не заслуживает серьезного внимания, ибо она была лишь ширмой для выдвижения отдельных персоналий на научном поприще. По сути дела, настоящих норманистов, то есть тех, кто утверждал неспособность славян самим создать свое государство, давно нет. Поэтому странно читать заявление Рыбакова, будто бы видный датский ученый А. Стендер-Петерсен (1893 — 1963 гг.), сетуя на крах старого норманизма, задался целью создать некий неонорманизм[28]. На самом деле, этот ученый (кстати, русский по матери), прекрасный знаток наших древностей, был не более норманистом, чем, например, Ключевский. Он действительно считал, что термин "Русь" северного происхождения, как и династия киевских Рюриковичей. Но к этому выводу теперь, после того, как кличка "норманист" перестала быть синонимом чего-то антипатриотического, постепенно склоняется все большее число наших историков[29]. Что же касается Стендер-Петерсена, то он на самом деле писал о существовании у нас неоантинорманизма[30]. Думается, разница здесь есть.