Борис Акунин - Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век (адаптирована под iPad) Страница 2

Этот опасный эксперимент дорого обошелся и государству, и самодержавию. Столичное население вдруг ощутило свою силу, а тайные враги власти со временем поняли, что народом можно манипулировать. В русскую политическую историю ворвался фактор так называемой «площади» – столичной толпы, способной к бунту. Этого джинна, выпущенного из бутылки Годуновым, не удавалось загнать обратно на протяжении всего семнадцатого века. Пока дела в стране шли хорошо, всё было тихо, но в кризисные периоды царская власть оказывалась перед угрозой восстания – и не где-нибудь, а в собственной столице.

С 1602 года на Московское царство обрушилась череда потрясений: три неурожая подряд; вызванный ими страшный голод; отток населения в более сытные южные области; народные восстания; затем объявился претендент на престол – царевич Дмитрий, якобы чудесно спасшийся от убийц. И внешне крепкая держава в несколько лет развалилась.

Опасность самозванства заключалась не в военной интервенции, а в том, что слух о «законном» наследнике бил в самое болезненное место – в правомочность существующей власти. Кризис государства начался с сомнения в легитимности правителя.

Процесс полного распада «второго» русского государства занял семь лет и состоял из нескольких этапов: сомнительная власть – слабая власть – двоевластие – безвластие – наконец, иностранная оккупация. Когда страна не в состоянии управлять собой сама, всегда находятся иные распорядители.

Каждая ступень на этой ведущей вниз лестнице приводила современников в ужас, но следующая была еще страшнее.

В истории нации нет большей трагедии, чем крах государства. Развал политической системы сопровождается тотальным хаосом. Исчезают закон и порядок; все воюют со всеми; города стоят разграбленные, села пустеют; крестьяне не выращивают хлеб, купцы не торгуют; к кровопролитию прибавляются голод и эпидемии; убийства и зверства становятся обыденностью и нормой.

Эту горькую чашу России предстояло испить до дна.

Сомнительная власть

«Окаянный франт»

Всякий, кто писал о Смуте, задавался тем же вопросом, что и безымянный автор «Плача о пленении Московского государства»: «Откуды начнем плакати, увы, коликаго падения преславныя и ясносияющия превеликая Росии, которым ли началом воздвигнем пучину слез рыдания нашего и стенания?»

Пожалуй, «начнем плакати» с фигуры Самозванца.

В предыдущем томе было рассказано, как действия «царевича» выглядели из Москвы. Теперь попробуем реконструировать ход тех же событий, глядя с противоположной стороны.

Судьба Лжедмитрия I совершенно невероятна. Этот совсем еще молодой человек, «нелепою дерзостию и неслыханным счастием достигнув цели – каким-то обаянием прельстив умы и сердца вопреки здравому смыслу – сделал то, чему нет примера в истории» (Карамзин). Отечественные хронисты семнадцатого века не жалеют бранных слов для возбудителя Смуты. В том же «Плаче» он назван «окаянным франтом[1] Гришкой» (автор исходит из официальной версии о том, что самозванцем был Григорий Отрепьев); современный событиям автор Иван Тимофеев величает его лютым «скименом» (молодым львом) и даже облекшимся в человеческую плоть Антихристом.

Победа безвестного авантюриста над могущественным царем выглядит чем-то поразительным и с расстояния в несколько веков. Неудивительно, что многие историки пытались объяснить ее происками внешних или внутренних врагов.

Дмитрий Иловайский, знаменитый автор исторических учебников, на которых выросло несколько поколений русских гимназистов, считал эпопею фальшивого Дмитрия «гнусной польской интригой». «Адский замысел против Московского государства – замысел, плодом которого явилось самозванство, – возник и осуществился в среде враждебной польской и ополяченной западнорусской аристократии», – уверенно заявляет он. Эту версию вроде бы подтверждает дальнейшее развитие событий, приведшее к оккупации, однако же в 1604 году, когда зародился мятеж, польскому королю было совершенно не до «адских замыслов» против восточного соседа: Сигизмунд готовился воевать со шведами, к тому же в Речи Посполитой назревала собственная смута – так называемый «рокош».

В. Ключевский и С. Платонов полагали, что Лжедмитрий мог быть креатурой боярских кругов, враждебных Годунову. «Винили поляков, что они его [Самозванца] подстроили; но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве», пишет первый; второй выражается чуть осторожнее: «Изо всех существующих мнений о происхождении самозванца наиболее вероятным представляется то, что это был московский человек, подготовленный к его роли в среде враждебных Годунову московских бояр и ими пущенный в Польшу».

Однако похоже, что никакие зловещие силы Самозванца никуда не «пускали» и никто его не «заквашивал». Со временем у Лжедмитрия появились покровители и союзники, но, как мы увидим, он нашел их сам, а потом его подхватила и понесла волна, остановить которую он при всем желании был уже не властен.

В Москве царю Борису, остро ощущавшему сомнительность своей власти и от этого боявшемуся собственной тени, воскресший царевич казался грозным и страшным великаном, сметающим всё на своем пути (в третьем томе я рассказывал о годуновских метаниях); претенденту же в его крайне шатком положении несокрушимой махиной представлялась Москва – он шел на нее, потому что слишком заигрался и отступление означало бы для него верную гибель. Но непреодолимые препятствия, как в сказке, рухнули, несметные вражеские полчища расступились, крепостные стены рассыпались, гордые московские вельможи склонились – и свершилось то, «чему нет примера в истории».

Кем же был этот удивительный юноша?

Вопросом о загадке Лжедмитрия I русскую публику впервые заинтриговал Карамзин – до него отечественной историей общество интересовалось мало. Знаменитая старуха пушкинских времен Загряжская говорила перед смертью: «Мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто был Лжедмитрий, кто Железная маска и кто шевалье д'Еон?» Похоже, что иного способа раскрыть тайну Лжедмитрия и не существует. Мы не знаем, откуда взялся этот человек, и, очевидно, никогда уже не узнаем.

В 1605 году итальянец Бареццо Барецци пересказывает версию о спасении московитского «царевича» следующим образом: «Когда Борис прислал людей для убиения Димитрия, воспитатель его (который, как говорят, был немец из окрестностей Кёльна) уведомлен был матерью Димитрия об их прибытии, а также и о месте и времени избранных для убиения Царевича. Поэтому наставник положил в одну постель с Димитрием мальчика таких же лет и сходной наружности, не сказавши о том никому, и как скоро мальчик уснул, велел тайно унести Димитрия из постели… Димитрий, тайно воспитанный своим наставником, убежавшим из сожженного города, узнал от того же наставника, вскоре умершего, что он законный наследник Иоанна Васильевича».

Если бы неведомый проходимец, объявивший себя сыном Ивана Грозного, не только сверг Годуновых, но и основал новую династию, придворные историографы несомненно придали бы этой красивой сказке канонический вид и в последующие века школьников учили бы, что в 1591 году младший сын Ивана IV чуть не погиб от руки подосланных Годуновым убийц, «немца из Кёльна» ради патриотизма заменили бы на какого-нибудь русака, и все кроме особенно скептичных исследователей свято верили бы в эту легенду – мало ли в отечественной да и всякой другой истории сомнительных преданий?

Но Лжедмитрий был свергнут и сразу же после смерти опорочен, поэтому возобладала иная версия о его происхождении, разработанная еще дьяками Бориса Годунова и попавшая в учебники: о том, что самозванцем был беглый монах Григорий (в миру Юрий) Отрепьев.

Юрий Богданович Отрепьев существовал на самом деле. Он был сыном стрелецкого сотника и происходил из небогатых костромских дворян. По соседству от их поместья находилась большая вотчина знатного боярского рода Романовых, к числу мелких клиентов которого, должно быть, относились и Отрепьевы. Во всяком случае, «Юшка» с ранних лет жил слугой на московском подворье Романовых и их близких родственников князей Черкасских (это обстоятельство в позднейшие, романовские времена всячески замалчивалось).

Затем с Отрепьевым произошла какая-то неприятность, в результате которой он постригся в монахи. Согласно официальной правительственной версии, Юшка «впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернь, и бражничал», и «за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием». Однако лучший исследователь эпохи Руслан Скрынников связывает пострижение Отрепьева с событиями 1600 года, когда Романовы и Черкасские попали в опалу. Многие их слуги угодили в тюрьму, а прочие остались без средств к существованию. Вероятно, Юрия погнали в монастырь страх и безысходность. Какое-то время он отсиживался в отдаленных обителях, а когда гроза утихла, обосновался в столичном Чудовом монастыре, где жил на покое его дед.