Валентин Пикуль - Ночной полет Страница 2

- Итак, на чем же мы остановились? - спросил он меня потом, прикладывая пятак к потухшему взору.

- Кажется, на этой вот фразе, - почтительно ответствовал я ему, ощупывая, кстати, сильно помятые ребра.

После такой интенсивной работы над словом мы полюбили друг друга! Андрей Александрович был замечательный человек, и я ему за многое благодарен. Он был не только редактором, но и наставником. Помню, как-то я зашел к нему в кабинет, а у него на столе учебник по парашютному делу. Зная, что прыгать с парашютом он не собирается, я наивно спросил:

- А зачем вам это?

- А затем, - отвечал он мне, - что тебе, братец, тоже не мешает изучить парашютное дело. Пишущему следует знать обо всем: о работе сердца, о токах Фуко и вивисекции, тайнах дипломатии и сортах пшеницы. Ты можешь похвастать знаниями?

- Нет, - скромно сознался я.

- А тогда не задавай идиотских вопросов.

Этот разговор я крепко запомнил и тогда же стал собирать библиотеку по всем отраслям Знаний Человечества - такую, которая могла бы дать немедленный ответ на любой мой вопрос. Сознаюсь, что после выхода в свет "Океанского патруля" я стал лишь автором одной книги, но писателем - увы! не сделался. Требовались еще долгие годы труда и постоянной учебы - ведь я самоучка, а потому мне надобно учиться ежедневно, что я и делаю на протяжении всей жизни. Это вошло в привычку. Как наркоман неспособен жить без дозы наркотика, так и я делаюсь размагниченным, если в какой-либо из дней не впрысну в себя хорошую дозу полезной и новой для меня информации.

Из старых писателей я сохранял давнюю прочную любовь к Герцену, Салтыкову-Щедрину и Глебу Успенскому, которых частенько перечитываю. Из советских романистов высоко ставлю Александра Малышкина, которого М. Горький назвал "совестью нашей литературы": так писать, как написаны Малышкиным романы "Севастополь", "Люди из захолустья", - это для меня пока что недосягаемая мечта.

Очень большое влияние на меня как на литератора оказала (и продолжает оказывать) русская классическая живопись. Музеи научили многое понимать, а картины обострили мой глаз. Кстати уж сознаюсь, что никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве: все эти Кандинские, Шагалы, Ларионовы и Пикассо - для меня они пустой звук (в этом я остаюсь глубоко "консервативен"). Но зато не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив множества восторгов над полотнами прошлого - от Антропова до Репина, от Рокотова до Борисова-Мусатова, от Левицкого до Сомова, от Тропинина до Кустодиева. Я умышленно остановился на живописи и еще раз подчеркиваю, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин старой русской жизни.

Но впечатления походной юности еще не угасли во мне, и через многие мои романы, гудя турбинами, прошли эскадренные миноносцы. Разрубая крутую волну и отбрасывая клочья дыма из косо поставленных труб, эсминцы прошли, как живые герои, - гневные, залихватские, всесокрушающие. Кажется, их больше не строят - они отжили свой бравурный век.

Перефразируя слова Есенина, скажу о себе так:

Я последний поэт эсминцев.

И вот опять, будто унося на крыльях частицу моей судьбы, молодой крепкозубый пилот поднял в черное небо совершенную машину. Я не скрою, читатель, что охотно поменялся бы с ним местами: пусть он сядет за стол, а я, как в дни юности, снова возьмусь за штурвал.

Ладно. Продолжим. Об истории.

Ко мне обращен вопрос московского корреспондента: В ЧЕМ Я ВИЖУ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНИСТА В ПЛАНЕ ПОЛИТИЧЕСКОМ И ИДЕЙНО-ВОСПИТАТЕЛЬНОМ?

Мой ответ складывается так (цитирую дословно):

"Роль исторической романистики в развитии народа читающего, и много читающего, каким является наш народ, - колоссальна! Исторический роман обязан воспитывать читателя в духе осмысленного патриотизма, ибо нельзя быть патриотом сегодняшнего дня, не опираясь при этом на богатейшее наследие наших предков. Знание прошлого Отечества делает человека богаче духом, тверже характером и умнее разумом. История воспитывает в нем необходимое чувство национальной гордости! История требует от нас и уважения к себе, как и дедовские могилы, а культура народа всегда зависима от того, насколько народ ценит и знает свое прошлое. Сравнивая прошлое с настоящим (и делая выводы на будущее), читатель должен знать, что наше государство не имело блаженных времен, а жизнь русского народа всегда была сопряжена с преодолением неслыханных кризисов. Летом 1941 года мы выстояли еще и потому, что нам в удел достался дух наших предков, закаленных в прошлых испытаниях."

Читатели меня иногда спрашивают: "Скажите, а как же от моря вы пришли к истории?"

Ответ на это дает опять-таки война, вернее, не сама война, а возникшее после войны желание узнать прошлое тех близарктических мест, которые пришлось отстаивать с оружием в руках.

От чисто любительского интереса к истории Русского Севера я закономерно перешел к изучению нашей общей истории.

С большой робостью я садился за свой первый исторический роман "Баязет". Тут я понял всю заманчивую сложность этого дела. Пишущий о современности не задумывается сажать своих героев за стол, поить их чаем и кормить бисквитами; он живет среди своих героев, и потому их привычки - это его привычки. Совсем иное дело в историческом романе! Сказать, что герои сели пить чай - это значит ничего не сказать о чаепитии. Ведь сразу возникает масса вопросов: был ли у них чайник? как заваривали чай? из чего пили? с сахаром или без сахара?.. Вот на таких исторических мелочах романист чаще всего и спотыкается.

Как бы то ни было, в самый разгар работы над "Баязетом" я женился. Накануне свадьбы Вера Панова, знавшая мою невесту как партнершу по преферансу, позвонила ей по телефону:

- Вероника, - встревоженно спросила она, - неужели это правда, что вы решили стать женою Валентина Пикуля?

Вероника созналась, что решилась на этот отчаянный шаг.

- Ну, тогда вы смелая женщина! - поздравила ее Панова.

"Смелая женщина" взяла на себя все жизненные заботы, чтобы я мог писать, ничем не отвлекаясь. Сейчас я уже не представляю, как бы я мог работать, если бы рядом со мною не было Вероники (и я ведь недаром посвятил ей свой двухтомник "Слово и дело", самый сложный роман, самый трудный). Странно, но мой "Баязет" попал на рецензирование именно Вере Пановой, и она дала о нем положительный отзыв. Знала бы Вера Федоровна, как много это для меня значило! Ведь я и сам понимал, что "Океанский патруль" - это лишь проба пера, а именно с "Баязета" я начинаюсь как исторический романист.

В работе над коротким романом "Париж на три часа" (о заговоре генерала Мале) я долго бился над первой фразой, пока не отыскал той, какая нужна: "Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее."

Построение первой фразы и первого абзаца я считаю одним из главнейших моментов в писании книги, ибо первая фраза - это тот самый камертон, который задает тональность всей вещи. После "Парижа на три часа" я плотно засел за трилогию "На задворках великой империи": два первых тома вышли в 1964 и 1966 годах, а третий том так и застрял в чернильнице.

Вслед за этим выпустил многоплановый роман "Из тупика", который посвятил памяти А. А. Хржановского - моего первого редактора и близкого друга, которого тогда уже не было в живых. Не знаю - почему так, но роман "Из тупика" до сих пор особенно близок моему сердцу. А в "Реквиеме каравану РQ-17" я как бы снова возвратился во дни юности, ибо грозная тема Великой Отечественной войны никогда не оставляет меня равнодушным.

Есть ли у меня план в работе? Да, есть.

Мне хотелось бы охватить своими романами время с 1725 до 1825 года от смерти Петра I до восстания декабристов. А из темной глуби XVII века, будто из мрачной пропасти, мне давно уже мерцают, загадочно и притягательно, глаза несчастной царевны Софьи; кажется, будет роман "Царь-баба". Хочется выстроить на полке героев романов, чтобы читатель, прочтя о них по порядку, сложил представление о главнейших событиях целого столетия русской истории. Но тут, безжалостно разрывая все мои планы, врывается тема революции, которая занимает меня издавна, и выпущенный мною роман "Моонзунд" - это лишь одна из моих книг об этом великом и тревожном времени.

Недавно с карандашом в руках я подсчитал, сколько мне нужно лет, чтобы воплотить в прозе все задуманное. Выяснилось, что для этого следует прожить еще не менее 76 лет.

А мне скоро исполнится уже 49 лет.

Вывод таков: до 125 лет помирать даже не думай!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Люблю именно роман как форму самовыражения.

Люблю роман со множеством героев и горячкой событий.

Ненавижу чахленькие книжечки, посвященные ковырянию автора в интимной психологии героев, удрученных жизнью.

Обожаю книги полновесные, как гранитные кирпичи.

Такие, где действия - как взрывы глубинных бомб! Роман - это не повесть, похожая на длинный рассказ. Когда пишешь роман, то словно во мраке ночи пробираешься через колдовское болото, прыгая с кочки на кочку, а они колеблются под тобою, и ты никогда точно не знаешь, где же конец этой таинственной и властной трясине.