Валерий Золотухин - На Исток-речушку, к детству моему Страница 2

- Но, милок...

Фыркнул Гоголь... Неохота... Чует чертей...

А рядом вертихвостке Рыжке все равно, дернула постромки, но не тут-то было стронуть.

- Пошел, милок! - покрепче голосу набрал председатель.

Ударил хвостом Гоголь, дескать, как знаешь, и зачавкал копытами... Осторожно пошел, как по стеклу, дотрагиваясь еле. Но вот спружинился на миг и прыгнул башкой к солнцу, в болото вонючее!

- Но, но! Пошел, милок! Айда, стервец!!!

По брюхо кони, хрипят, тонут... Вода в коробок просачивается... Вопят ребятишки, воронье насмехается... Рвут кони вены свои и сухожилия!!! Выпрыгнуть из трясины проклятой хотят!! Терзает постромки пристяжная Рыжка. Рушит оглобли коренник Гоголь. Режет злобой горло председатель!

- Пошел, стервец, но!! Но!! Бич... Бич дай, раззява, чтоб тебе со всей смородиной, будь она проклята! Вылазьте, прыгайте в грязь, сукины дети! Коней решу - утоплю всех в этом болоте!.. Эй вы, сволочи дохлые!

Свистнул бич по лошадьим хребтам и мать зацепил, то ли случайно, то ли в сердцах. Та голосит, причитает... Оттащила ребятишек, лица не видать - вся в жиже, в вони, по шее кровушка змеится, может, и лошадиная.

Вовка орет:

- Папа, не надо бить маму... папа, не бей маму!..

Ванька трясется. Глаза как у бешеного чертенка - ему коней жалко:

- Не бей коней, не бей, не бей, не бей коней!..

- Замолчи, ублюдок! Засеку всех в кровь! - кричит отец, а сам постромки рубит - освобождает Рыжку. Та совсем смирилась, по уши ушла почти и Гоголя тянет. Освободил ее председатель, кинулся к задку коробка. Пружинится, приноравливается Гоголь. Раскачивает коробок председатель. Даже воронье затихло, глядя, как трудятся мужик и конь.

- Пошел, милок!!!

Выстрелил бич... Взвизгнул Ванька... Простонала мать... Ржанула кобыла... Рванул изо всей силушки своей хорошей конь и победил.

Вытянули на ту сторону!.. Стал председатель убытки считать. Колесо к чертям... оглобли пополам... постромки порублены, кони и дети одного цвета загнанного, замученного.

Только мать одна как ни в чем не бывало: умылась уж где-то и опять солнышком сияет.

- Ну, слава нашим, перескочили... Теперь-то уж мы черта лысого без смородины вернемся... - подмигивает ребятишкам.

Коней обтереть сеном, обсушиться маленько - дух перевести. Колесо, оглобли наскоро вожжами перемотать, обматерить еще раз всех напоследок сердце освободить - и помаленьку...

- Пошел, милок.

Кони тронули.

Ермолай Сотников

Колхозный пасечник издали коней председателевых узнал. "С Мотькой, однако, с ребятишками... за смородиной, однако. Ох, баба! Ну, знает, куда ездить... ведра четыре упрет, знамо дело... Орду свою с собой прихватила, знать, облаву затеяла на смородину мою".

Так он стоял и рассуждал с собой, на одной ноге, упершись костылями в землю, под широченной кепкой, как здоровенный гриб. И щурился против солнца, откуда шагом шли председателевы кони... или стояли на месте? Но раз увеличивались, стало быть, шли. Но почему шли, когда председатель всегда с громом и собаками к жилью подлетал... "Кони устали, что ль, или насажал много? Но как же они через ляху, через чертово болото... или перелетели на крыльях каких? Но так просто я вам свои кладовые не покажу, нет, не покажу, не разрешу... Вы у меня отработаете эту смородину. Не погляжу, что председатель да председательша! И ребятишек заставлю работать! Я вас научу смородину любить!"

- Стой, милок!

- Здорово ночевали, гости дорогие! А я было хотел половики постлать и за вами послать, а вы сами явились. Чего вам дома не сидится?! А что с конями-то? Ох, разъязви тебя... вот это хозяин! Ты почему коней-то не жалеешь, а?! Срамота какая! О, да у вас авария, однако? Колесо-то, как обратно?..

- Твое возьму.

- Мое? А я с чем останусь? Может, ты и ногу мою конфискуешь?

- Завтра с одноруким пришлю.

- Да вы что? Обратно сегодня или заночуете?

- Может, сегодня, а может, завтра, по росе... Баню затопляй...

- Баню? Вы, что ли, по бане соскучились или еще зачем? Медку ведерко или еще чего?

- Да вон смородины захотела, не отвяжется, чуть коней не решил.

- Это разговор хороший. Рясная, шибко рясная смородина нынче, и места тут небраные, нетронутые... не отходя с куста, на всю зиму, ага... Но смородину-то отработать, однако, надо... надо, надо... Ребятишки, сведите коней к обрыву, искупайте и напоите... Рыжку спутайте, а Гоголь не уйдет. Иль тоже спутать... Нет, не надо, не отойдет он от нее. И по пути березничку веника на четыре наберите. Не больше как на четыре. Да не ломайте, поаккуратнее... проверю... Мотька! Бери ведро и, пока не рассиделась квашней, дуй в Волчью забоку... Да по краю чеши, в чащобу не забирайся, по краю крупнее, врать не стану. А мы с тобой, Ларионыч, нужник сейчас переставим, а уж потом баней займемся.

Беспокойный это был мужик, Ермолай Сотников. Все его на свете интересовало, свербило, не давало спать. Дед любил узнавать, работать и творить все сам, своими руками. Даже стриг себя сам. Стриг наголо. Не всегда ровно выходило, кое-где иногда наблюдались огрехи. Из чего дед заключил и нередко повторял, что "надо уметь постригаться... Не то тебя постригут". В солнце всегда носил большую кепку с огромным козырьком, тоже сварганенную своими мозолистыми руками. Такой человек на месте не посидит спокойно, все чего-нибудь ищет поработать. Без дела уставал, хандрил, проклинал весь белый свет и все, на чем он держится.

Управившись нынче с утра по пасечным делам, он стал проводить в жизнь давно задуманное мероприятие - перенос плетеного сортира, что дверью-дырой смотрел в чисто поле, на новое, более соответствующее место. Со стороны, скажем, тому же председателю могло показаться, что дед дурью мается - стоит себе сортир, ну и пусть стоит, никому не мешает, да и нужен-то он в этом забытом месте только одному деду. Но Ермолаю показалось, что пчелы снизили производительность и качество из-за того, что сортир близко к ульям и в них оттуда надувает.

Он принадлежал к такой породе людей, которую от мала до велика уважают сразу, на расстоянии, ищут совета и осуждения которой опасаются. На что председатель, гроза колхоза и района, мужик грубый и властный, от недовольного взгляда которого иные будто ростом меньше делались, нередко наезжал к деду вроде случайно, на самом деле доброго совета послушать. И хоть из гордости вид делал, что не соглашается, на обратном пути, в кошеве, под еканье селезенки Гоголя принимал дедовы выводы без поправок. Разница в летах у них невелика была - что-то около семи годов, - но природа Сотникова брала верх. В свое время Ермолай сам был председателем и комбеда и коммун первых, всю механику коллективизации постиг с самого зарождения. Прошел гражданскую, бежал от Колчака в партизаны. В последнюю войну с немцем потерял ногу, получил инвалидность и отошел от общественной жизни. Вернувшись из госпиталя, заполз Ермолай в баню, не заглянув в хату, не осмотрев, как выросли ребятишки, как обезмужичила деревня. И долгие месяцы пролежал там в тоске и в одиночестве, не вылезая свет поглядеть. Словно узнику, приносила ему баба питье и еду - ставила горшок у порога и уходила. Дальше он не пускал никого. Даже хлеб свой он не мог есть при людях. Так мучился безножием.

Ночью одной выполз Ермолай из своего логова, оглядел двор, посмотрел в небо - и остался. Утром заявил старухе и детям, чтоб призвали к нему председателя. Долго мужики толковали, а вечером к дому Сотникова подошла подвода с кузнечным горном. Баню-логово переделали под кузню, и стал Ермолай колхозным кузнецом. Какая тревога извлекла его из бани, бог весть!

Много лет спустя, когда прошла боль, зажила беда и война стала такой далекой, будто и не была вовсе, дед рассказал про сокола, которого ребятишки привязали нечаянно под оконце его бани.

Вот пройдет моя беда со кручиною,

Я взовьюсь, млад-ясен сокол, выше облака...

Ребятишки подранили соколенка. Подобрали во ржи, и принесли домой, и привязали во дворе за ногу. Весь двор сразу вымер будто. Куры, подхватив цыплят, в панике схоронились и замолчали, дуры. И петух смылся. Правда, иногда он появлялся, вроде как на разведку, на почтительном - не достать расстоянии, вытягивал шею, растопыривал очи, в ужасе и нахальстве разглядывая поверженного, прокукарекивал нечто высокомерное и быстро смывался, где ни достать, ни даже просто глянуть в его бесстыжие глаза. Хозяйка не могла нарадоваться такой оказни. Соседские куры забыли дорогу и в ее огород, и к чужому петуху. И не надо было теперь охранять цыплят от злодеев коршунов. Те как почуяли, вороги, что кончилась им лафа на этом подворье. Вот какая сила от земли до сини небесной исходила от спутанного и сидевшего на приколе соколенка, который между тем подрастал, залечил крыло и беду свою, стал пробовать ходить и соколом становиться. Только маленькие ребятишки досаждали ему, щекоча прутиками: маленькие злые бывают - по неразумению еще. В какое-то утро сокола не нашли. Раздолбив клювом собственное запястье, он ушел к своим заботам. Он ушел. Но долго еще не появлялись коршуны и соседские куры на этом дворе, так что цыплята успели вырасти. Ермолай Сотников, глядя в это утро на оставленные сухожилия сокола, велел бабе призвать к себе председателя.