Сергей Волков - Белая гвардия, путь твой высок... Страница 2

Прежде всего, привычные штампы о том, что «основным поставщиком дореволюционной интеллигенции были господствующие классы», которые так хорошо объясняли бы позицию интеллигенции в гражданской войне и ложились в пресловутую схему, по отношению к предреволюционной интеллигенции придется признать не соответствующими действительности. В начале века подавляющее большинство интеллигенции было разночинного происхождения, и связь ее с собственностью была минимальной. Да и дворянство в значительной мере утратило связь с собственностью (большинство родов возникло в XVIII–XIX вв. на основе службы и вообще никогда ее не имело). Уже в середине XIX в. из имевшихся в империи 253 068 потомственных дворян собственности не имели 148 685 человек, а к началу XX в. таких было до 70 %. В это время даже среди высшей бюрократии (в «генеральских» чинах 1–4 класса) не имели никакой собственности (поместий, домов, дач) более 60 %. Среди интеллигенции, не входившей в состав высшего сословия и не находившейся на государственной службе, владение собственностью было явлением крайне редким.

Следует остановиться и на том, что представляло собой ко времени гражданской войны российское офицерство, поскольку его роль в событиях была исключительно велика, и офицеры были наиболее заметным, бросающимся в глаза элементом состава белых армий, даже как бы некоторым их символом в массовом сознании. До мировой войны русский офицерский корпус был сравнительно невелик, составляя на протяжении 2-й половины XIX в. и в начале XX в. 30–40 тысяч человек. Привычные представления о его «буржуазно-помещичьем» характере, о том, что он «состоял в подавляющем большинстве из выходцев и представителей эксплуататорских классов» и т. п. имеют мало общего с действительностью даже для середины XIX в. тогда больше половины дворян не были помещиками, а офицерский корпус был дворянским по происхождению чуть больше, чем наполовину. А перед мировой войной лишь треть офицеров была дворянского происхождения, и только единицы из них обладали какой-либо недвижимостью.

После мобилизации 1914 г. число офицеров возросло до 80 тысяч, но подавляющее большинство их выбыло из строя в первый же год (в пехоте потери доходили до 96 %, так что к осени 1917 г. в пехотных полках осталось всего по 1–2 кадровых офицера на полк). Для удовлетворения потребности армии в командном составе с начала войны началась массовая подготовка офицеров путем прохождения ускоренного курса в военных училищах, школах прапорщиков и производства из солдат и унтер-офицеров непосредственно на фронте. В общей сложности за войну было произведено в офицеры примерно 220 тысяч человек. В результате этого офицерский корпус к 1917 г. практически соответствовал числу лиц, имевших какое-либо образование: все такие лица призывного возраста, годные по состоянию здоровья к военной службе, становились офицерами, т. е. офицерские погоны носила почти вся молодая российская интеллигенция.

Социальный состав офицеров военного времени полностью соответствовал демократизировавшемуся к тому времени составу российской интеллигенции. Сохранившиеся архивные материалы — личные дела юнкеров некоторых выпусков ряда военных училищ и школ прапорщиков — дают примерно одинаковую картину: большинство составляют выходцы из низов общества — мещане и крестьяне, тогда как дворян всегда менее 10 %, причем со временем доля выходцев из крестьян и мещан увеличивается (а наибольшее количество прапорщиков было подготовлено именно в конце 1916–1917 гг.). В целом же из произведенных за войну прапорщиков (как выпускников училищ, так и произведенных на фронте) до 80 % происходили из крестьян и только 4 % — из дворян. Помещиками среди них, следовательно, могли быть менее 1 %. Учитывая же, что офицеры военного времени, о происхождении которых шла речь выше, составляли накануне революции более 90 % всего офицерского корпуса, вопрос о связи его с «помещиками и капиталистами» окончательно прояснится.

Обратимся к составу наиболее активных противников революции — основоположникам и ядру Добровольческой армии, участникам корниловского «Ледяного» или 1-го Кубанского, похода зимы — весны 1918 г. Среди примерно 3700 человек, вышедших 9 февраля из станицы Ольгинской, насчитывалось 2350 офицеров. Из них 1848 были офицерами военного времени (социальное происхождение которых было обрисовано выше), почти все они были выходцы из низов, заведомо не имевшие имущественных претензий к новой власти. Но, может быть, такие претензии могли, иметь кадровые офицеры, которых среди «первопоходников» было 500 человек (в т. ч. 36 генералов и 242 штаб-офицера)? Можно ведь, скажем, предположить, что, хотя в целом и среди кадрового офицерства 90 % жили только на жалованье, но среди активных белогвардейцев этой категории собрались как раз все те немногие помещики и капиталисты. Однако при знакомстве с сохранившимися послужными списками (где указывались данные о владении недвижимостью самого офицера, его жены и родителей) выясняется, что даже среди верхушки «первопоходников» — генералов и полковников, детьми помещиков или помещиками были единицы (6 %), капиталистов же (как и вообще в офицерской среде) не обнаруживается. По происхождению, кстати, потомственных дворян было 21 %, детей офицеров и личных дворян — 39 %, остальные происходили из мещан, крестьян, были сыновьями мелких чиновников и солдат. Как хорошо известно, и создатели Добровольческой армии — генералы М. В. Алексеев, Л. Г. Корнилов и А. И. Деникин — были выходцами из низов: первый происходил «из солдатских детей», второй был сыном мелкого чиновника крестьянского происхождения, мать его была неграмотной, отец третьего — бывший солдат из крепостных, выслуживший дворянство с офицерским чином. Итак, выясняется, что абсолютное большинство сознательных и добровольных участников белого движения составляли люди, лично никак не связанные с интересами собственнических отношений и, тем не менее, ненавидящие новую власть. Следовательно, причину этой ненависти придется искать в иной области.

Всякий, кто видел газеты, листовки или иные материалы тех лет, не сможет ошибиться относительно того, как формулировали свои цели враждующие стороны. Предельно сжато они выражены на знаменах в буквальном смысле этого слова: с одной стороны — «Да здравствует мировая революция», «Смерть мировому капиталу», «Мир хижинам, война дворцам», с другой — «Умрем за Родину», «Отечество или смерть», «Лучше смерть, чем гибель Родины» и т. д.

В свете этого многое, в том числе и состав активных участников войны, становится более понятным. «Помещики и капиталисты», против которых вроде бы велась война (если понимать под этим конкретных лиц, а не абстрактные понятия), и без того довольно немногочисленные, в большинстве бежали за границу сразу после Октября (а многие и после Февраля), а рядовыми участниками белого движения большевики воспринимались, прежде всего, как антинациональные элементы.

Такое отношение сложилось еще до революции. Да и как еще можно расценить деятельность людей, желающих во время войны поражения своему отечеству, особенно с точки зрения боевого офицера и патриота? Тем более что большевистская агитация на глазах разлагала армию, натравливая солдат на офицеров. Особенно усилился этот процесс после Февральской революции. На, фронте ежедневно происходили расправы с офицерами — избиения и убийства. Осенью положение офицеров еще более ухудшилось. Для иллюстрации того, как чувствовали себя сами офицеры, стоит привести хотя бы рапорт от 28 сентября 1917 г. командира 60-го пехотного Замосцкого полка М. Г. Дроздовского начальнику 15-й пехотной дивизии: «Главное считаю долгом доложить, что силы офицеров в этой борьбе убывают, энергия падает и развивается апатия и безразличие. Лучший элемент офицерства, горячо принимающий к сердцу судьбы армии и родины, издерган вконец; с трудом удается поддерживать в них гаснущую энергию, но скоро и я уже не найду больше слов ободрения этим людям, не встречающим сверху никакой поддержки. Несколько лучших офицеров обращались ко мне с просьбой о переходе в союзные армии. Позавчера на служебном докладе о положении дел в команде закаленный в боях, хладнокровнейший в тяжелейших обстоятельствах офицер говорил со мной прерывающимся от слез голосом — нервы не выдерживают создающейся обстановки. Я убедительно прошу Ваше превосходительство довести до сведения начальства и Временного правительства, что строевые офицеры не из железа, а обстановка, в которой они сейчас находятся, есть не что иное, как издевательство над ними и сверху, и снизу, которое бесследно до конца проходить не может. Если подобный доклад приходится делать мне, командиру полка одной из наиболее дисциплинированных, в наибольшем порядке находящейся дивизии, то что же делается в остальной русской армии?» Рапорт этот тем более красноречив, что его автор — тот самый Дроздовский, который после развала армии, собрав несколько сот добровольцев, пешком отправился с ними из Румынии на Дон, где стал одним из виднейших руководителей Добровольческой армии.