Сергей Сергеев-Ценский - Сливы, вишни, черешни Страница 2

- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!

- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли, ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...

Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к ней мокрую тряпку и ругаться.

- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и безногая нашла!

- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже раздавить его не решался.

Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а, натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и усердно щекотали их хоботками.

Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.

Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и, приглядываясь, заговорил изумленно:

- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!

- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно удивлялся Лука, держа в молоке палец.

- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?

- После смерти своей?

- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей ничего на свете нет!..

И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и нелетучими крыльями.

Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно, третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:

- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню со всем округ себя соседством поссорился...

- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.

- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!.. Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?.. Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему, по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок... Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось... Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок... Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил... Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел, при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот, что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай, говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно, женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил, веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал, конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны, а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел, родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета, говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!

Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:

- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!

Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и заговорил:

- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?.. Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные, и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло: "Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть, бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает: - А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет... Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше: хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется, колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он, бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе, в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!" А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра, а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру. Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно, что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать, где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь, сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь: "Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю, молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно, ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит, дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал, шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну, стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу, а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" "Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит, к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички выпить, душу промочить!..