Константин Станюкович - От Бреста до Мадеры Страница 2

- О monsieur... soyez sur... Un franc la douzaine...*

______________

* Месье... будьте уверены... Франк - дюжина... (франц.).

- Да уж я знаю, был у вас... Один франок дюжина... Валяй!.. Славная, братец, энта Жюлька, - обращается Григорьев к подошедшему матросу...

- Шельма! одно слово...

- Ты заштопай, тетка... Мыть берешься и заштопай... понимаешь?.. и рубаху почини... И штаны тоже заштопай... потому деньги не дарма платить...

Так в другом углу втолковывал старой бретонке один матрос.

Прачка ничего не понимала и только говорила: - Oui, Oui!..*

______________

* Да, да!.. (франц.)

- Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-от белье... Иглой значит...

И Макаров взял свои просмоленные штаны и, ткнув пальцем в дыру, показывает, что эту дыру зачинить надо.

Бретонка начинает понимать и говорит: encore un demi franc...*

______________

* еще полфранка (франц.).

- Значит, полфранка еще, - переводит проходивший мимо фельдшер.

- Бога ты не боишься... Пол-франока!.. Ступай, тетя, отколева пришла... другой отдам...

И Макаров хочет взять белье назад.

Бретонка наконец соглашается.

- Ишь аспидка этакая!.. подавай ей пол-франока, как же, - ворчит, уходя, матрос.

- Иван Абрамыч... подите-ка сюда, - зовет фельдшера боцман Никитич... Что это она говорит, будто бы и невдомек?..

Фельдшер подходит и кое-как объясняется с прачкой.

А ребята дивуются, на него глядя, как это он так по-ихнему хорошо знает...

- Одно слово жид... жид всякой язык знает, - говорят про него.

У рундука стоит матрос, по прозванию "Левка-разбойник", получивший эту кличку за буйства, которые он производит во хмелю...

Оригинален был Левка. Он и с виду на разбойника походил... Рыжий, с изрытым от оспы, вечно суровым, задумчивым лицом, на котором, по выражению остряков-матросов, "черти в свайку играли", - он далеко не казист, но его глаза, - славные, большие черные глаза, угрюмо глядящие исподлобья, иногда поражавшие своим блеском, когда он вдруг на кого-нибудь их вскидывал, выкупали неблагообразие его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выражение.

Леонтий Рябкин стоял в раздумье перед несколькими штуками грязного белья, держа в руках четыре серебряные монеты.

- Один франок, - угрюмо рассуждал он, взяв монету из одной руки в другую, - пропью... Другой франок... тоже пропью... Третий... не... (тут Леонтий ухмыльнулся)... Рази белье помыть на четвертый?.. - Леонтий на белье взглянул... - Ну его... белье... сам вымою... И четвертый пропью! - вдруг решил Рябкин, собрал белье в кучу, сунул его в рундук и опустил свои четыре франка в карман штанов.

Скоро все отправились на катере в город... Приехали, конечно, и офицеры прямо в ресторан...

- Обедать!

- Рюмку водки!

- Пива!

- Омаров!

- Господа, давайте лучше сообща... платить легче...

- Давайте!

Гарсоны едва успевают подавать и, верно, глядя на нас, полагают, что мы суток трое не ели, ибо с такою алчностью мы уписывали все, что ни попадалось.

На том столе, где мы обедали, через полчаса явился пепел... пятна от пролитого пива и вина... Болтали и шумели мы так, что из соседней комнаты с удивлением выглянули на нас два французика, но, увидев нас, сейчас же скрылись.

- Господа! - вскрикнул кто-то, - господа... Нас обозвали эти французы...

- Полноте! - вмешиваются все разом. - Никак они нас не обзывали...

- А все бы их надо разнести!..

- Тише... господа... тише...

- Что ж омаров не дают? - кричат с одного конца, - омаров!!!

- Monsieur? - подлетает гарсон...

- Омаров!

Несут и омары...

В это время являются какие-то два французские поручика и любезно раскланиваются. Один из них заявляет, что они, узнав, что русские офицеры эти храбрые русские - здесь, возгорели желанием познакомиться - "тем более, - продолжает оратор, - что Франция и Россия... о!.. эти две великие нации чувствуют друг к другу симпатию... В Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу".

Они наговорили много комплиментов, кто-то из нас начал отвечать, крикнув перед этим шампанского.

И пошла попойка, и пошли речи!

Чего уж тут ни говорилось, каких тостов ни предлагалось...

- Куда ж, господа, после обеда? - спрашиваем друг у друга, когда кофе с достаточным количеством рюмок коньяка было выпито.

- В театр пойдем...

Шумной большой ватагой все отправились в театр и вернулись на корвет с рассветом.

Дня через два после прихода корвета в Брест отпустили и команду на берег... "Первая вахта на берег!" - скомандовал после обеда боцман Никитич...

Довольные, что наконец вернутся с судна на землю, пошли одеваться матросы. Скоро они вышли наверх в чистых щегольских рубахах, причесанные, с несколько отмытыми смолистыми руками.

- Смотри, ребята... держись одной кучки, - говорил кто-то человекам пяти матросам, - чтобы вместе везде... И в кабак вместе... и гулять вместе.

- Афанасей... сколько у тебя франков? - спрашивает Макаров Афанасия.

- Два... брат...

- Дай пол-франока...

- Зачем?

- Дай, говорю...

- Да зачем?..

- Пропить...

- Пропить?

- Говорят, пропить... нешто не слышишь?

- А я-то что? Нешто уж и я не человек?

- С тебя хватит.

- Не дам, Макаров, я тебе пол-франока... Лучше вместе пойдем... угощу.

- Смотри, Афанасей, угости...

- Сказано, пойдем... Погуляем... Только держись, - и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.

- Вы, ребята, наперво куды?.. - спрашивает один матрос товарищей.

- Мы, братцы, в лавки...

- Что покупать?..

- Надоть рубаху... Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..

- Купи, братец, мне нож!

- А вы-то что сами?..

- Мы в кабак... Гуляй, значит, душа...

- Так тебе нож купить?..

- Купи, ребята, кто-нибудь...

- А деньги?..

- Да ведь вы в лавки?..

- Ну...

- Пить не станете?..

- По шкалику рази...

- А я, значит, гуляю... все пропью...

- А нож?

- Купи на свои... Опосля отдам, потому теперь я гуляю... А вы, значит, в лавки...

Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т.е. с помощью двух пальцев.

- Гляди, ребята... боцман-то... раскуражился...

- Форсит... неча сказать...

- А ведь упьется?..

- Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят...

Никитич беседовал с "чиновниками", с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег...

Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.

- Или, Степан Никитич, - вмешался писарь Мухин, - в сад пойдемте гулять... Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду...

- Да што в саду-то? - говорит Никитич.

- Все же благородное развлечение.

- По мне в трактир сперва...

- В трактир после сада...

Однако Никитич не соглашался... И другие унтера не соглашались.

- Иван Васильич, - обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, - пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..

- Конечно, Иван Абрамыч...

- Они никаких чувств не имеют... Только бы им напиться. Известно, матрос!..

- И еще пристыдят нас.

- А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр... мы ведь не они...

- А в сад?..

- И в саду погуляем...

Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.

"Левка-разбойник" был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: "сволочь".

Леонтий резко отделялся от прочих... Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках... Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал... Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых... Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело...

- Угрюмый человек! - говорили про него матросы.

- Чудак, - говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.

На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил... Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.

Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал...