Вячеслав Шишков - Спектакль в селе Огрызлове Страница 2

- Позор! Паршивый чорт! Я тебе в морду дам! - загремела попадья-Филат. Федотыч в будке грохнул кулаком, презрительно плюнул: - Ахтеры!.. и вдруг, к удивленью публики, невидимкой зазвучал со сцены пискливый женский голос: - О, дочь моя... Я тебя великодушно прощаю, - фистулой выговаривал Федотыч. Иди ко мне, я прижму тебя к своей собственной груди. Вот так, господь тебя благослови, господь тебя благослови, - и яростно зашипел: - Где Аннушка? Аннушку сюда, черти! Аннушку выбросили из-за кулис на кулаках. Семеня ножками и горестно восклицая: Я ж говорю вам, что не знаю роли... Я сбилась, сбилась... - она подбежала к попадье, которая безмолвно стояла ступой, обхватив живот. - Благословляй, дьявол! - треснул в пол кулаком суфлер. - Господь тебя благослови! - как протодьякон пробасила попадья. Павел Мохов метался за кулисами: - Занавес!.. К чорту Филата!.. Ах, дьяволы... снова! Но положенье спас буржуй жених, он роль знал на зубок, на сцену вышел игриво, попадья и Аннушка вновь овладели собой, Федотыч суфлировал на весь зал, как сто гусей, и на радостях суетливо глотал самогонку: из суфлерской будки несло сивухой. Потом вошел маленький бородатый священник в рясе и скуфье на-бекрень, отец Аннушки. - Поп, поп! - весело зашумели в зале. - Глянь-ка, братцы! Кутью продергивают. Несчастную Аннушку стали пропивать, жених с попом устраивают кутеж, гармошка, пляс, попадья в присядку чешет трепака, подушки с груди переползают на живот. Аннушка плачет. Зрителям любо: ай люли, хлопают в ладони: биц-биц-биц-браво! Аннушка плачет горше. Но вот врывается в кожаной куртке рабочий-коммунист: - Я спасу тебя! - Милый, милый! - бросается ему на шею Аннушка. Жених лезет драться, но коммунист выхватывает револьвер: - Она моя. Смерть буржуям!.. Поп с женихом в страхе ползут под кровать. Занавес. Хлопки. Восторженные крики: биц-биц-биц! * * * Перерыв длился целый час. Стемнело. Зажгли две керосиновые коптилки. Мрак наполовину поседел. У актеров как в сумасшедшем доме: кто плачет, кто смеется, кто зубрит роль. - Глотай сырьем, - лечит Федотыч голос кузнеца. - Видишь, у тебя кадык завалило.

Кузнец яйцо за яйцом вынимает из лукошка, где сложены дары доброхотодателей, целый десяток проглотил, а толку нет. - К чорту! - волнуется Павел Мохов. - Где это ты видел, чтобы так попадья говорила? Банщик какой-то, а не попадья! - Знай глотай... Обмякнет, - хрипит Федотыч. Бритое, жирное лицо его красно и мокро, словно обваренное кипятком. Самогонка в бутылке быстро убывает. Из зала густо выходила публика. Навстречу протискивались новые. Косяки дверей трещали. С треском отрывались пуговицы от рубах, от пиджаков. Иные тащили выше голов приподнятые стулья, чтобы не потерять место. "Налегай, ребята, налегай, жми сок из баб!" Костомятка была в коридорчике. Удалей всех продирался толстобокий попович в очках. Он яростно тыкал локтями и кулаками в животы, в бока, в спины, деликатно приговаривая: "будьте добры" да "будьте добры". Старому Емеле, до ужасу боявшемуся мышей, подсунули в карман дохлого мыша, а как вышли, попросили на понюшку табаку. Прозвенел звонок. Народ повалил обратно. Дядя Антип из соседней деревни постоял в раздумьи и, когда улица обезлюдела, махнул рукой: - А ну их к ляду и с комедью-то... - закинул на загорбок казенный стул и, озираючись на густые сумерки, пошагал, благословясь, домой: - Ужо в воскресенье еще приду. - Внимание, товарищи, внимание! - надсадно швырял в шумливый зал Павел Мохов. По независимым обстоятельствам, товарищи, попадья была высокая, теперь станет маленькой. Поп же, то-есть ее муж, как раз наоборот, сделается очень высокий. Но это не смущайтесь. Это перетрубация в ролях и - больше ничего. Итак, я подаю, товарищи, третий и последний звонок! * * * Занавес отдернули, и зал вытаращил полусонные глаза. Вот выплыла попадья, по одежде точь-в-точь та же, только на коротеньких ножках и пищит, а вслед за нею - высоченный поп, тот же самый - грива, борода, только ряса по колено и ходули-ноги, длинные, в обмотках. В публике смех, возгласы: - Пошто попадье ноги обрубили? - А ну-ка, бабушка, спляши! - Эй, полтора попа!! Изрядно наспиртовавшийся Федотыч едва залез в будку, но суфлировал на удивленье ясно и отчетливо: вся публика, даже та, что в коридоре, имела удовольствие слушать зараз две пьесы - одну из будки, другую от действующих лиц. Жировушка Федотыча - в черепке бараний жир с паклей - чадила ему в самый нос. Действие на сцене как по маслу шло. Буржуя-жениха прогнали, в доме водворился коммунист. Аннушка родила ребенка, который лежит в люльке и плачет. Люльку качает поп (кузнец Филат). Он говорит: - Это ребенок коммунистический, - и поет басом колыбельную:

Баю-баюшки-баю,

Коммунистов признаю... - Достукалась, притащила ребеночка, - злобствует попадья. - А коммунистишку-то твоего опять на войну гонят. - О, горе мне, горе!.. - восклицает Аннушка и подсаживается к люльке, чтобы произнести над ребенком монолог. Она влипла глазами в будку, там чернохвостый огонек дымит, а Федотыч - что за диво - поморщил нос и весь оскалился. - О, горе мне, горе!.. Сиротинушка моя... Вдруг в будке захрипело, зафыркало и на весь зал раздалось: - Чччих! - а огонек погас. Федотыч опять захрипел, опять чихнул и крикнул: - Эй, Пашка! Дайте-ка скорей огонька... У меня жирову... А-п чих!.. жировушка погасла. За сценой беготня, шопот, перебранка: все спички вышли, зажигалка не работает. - О, горе мне, горе!.. - безнадежно стонет Аннушка. - Погоди ты... Го-о-ре!.. - кряхтит, вылезая из будки Федотыч. - У тебя горе, а у меня вдвое. Видишь, жировушка погасла. Он подполз к краю сцены и забодался: - А-п чхи!.. Товарищи... А-п чхи!.. Тьфу, пятнай тя черти!.. Нет ли серянок у кого? Публика с веселостью и смехом: - На, дедка! На-на-на!.. И снова, как по маслу. Аннушка так натурально убивалась над младенцем и так трогательно говорила, что произвела на зрителей впечатление сильнейшее: бабы засморкались, мужики сопели, как верблюды. Офимьюшкин Ванятка подрядился, вместо Филата, за три яйца плакать по-ребячьи. Он плакал за кулисами с чувством, на все лады. Какой-то дядя даже сердобольно крикнул Аннушке: - Дай ему титьку! И баба: - Поди упакался ребенчишко-т... Словом, действие закончилось замечательно. Все были довольны, кроме Павла Мохова. Он, скрипя зубами, тряс за грудки пьяного Федотыча: - Дядя ты мне, или последний сукин сын?! Неужто не мог после-то нажраться! такую, дьявол старый, устроил полемику с своей жировушкой... * * * По селу пели третьи петухи. За Таней и Васютиным, опять шагавшими вдоль цветущих грядок, шли в отдалении парни с гармошкой и орали какую-то частушку, очень для Тани оскорбительную. - Эй, ахтеры! - кричали в зале. - Работайте поскореича... Которые уж спят давно.

Действительно, на окнах и вдоль стен под окнами сидели и лежали спящие тела. Когда открыли сцену, наступившую густую тишину толок и встряхивал нечеловечий храп. Это дед Андрон, согнувшись в три погибели, упер лысину в широкую поясницу сидевшей впереди ядреной бабы, пускал слюни и храпел. Другие спящие с усердием подхватывали. Настроение актеров было приподнято: это действие очень веселое - пляски, песни, хоровод, а кончается убийством Аннушки. Мерзавец буржуй-жених, которого зарезали в прошлом действии, должен внезапно появиться и смертоносной пулей сразить несчастную Аннушку. Это гвоздь пьесы. Это должно потрясти зрителей. Не даром Павел Мохов с такой загадочно-торжествующей улыбкой сыплет в медвежачье ружье здоровенный заряд пороху: грохнет, как из пушки. Но если б Павел Мохов видел, каким пожаром горят глаза коварной Тани, и с какой страстью стучит в ее груди сердце, его улыбка вмиг уступила бы место бешеной ревности. Парочка тесно сидела плечо-в-плечо, от товарища Васютина пахло духами и табаком, от красотки Тани - хлебной пылью, мышами и гнездами ласточек. * * * Елки и сосны. Берег реки. Аннушка с ребенком сидит на камне: - Какой хороший вечер, - говорит она. - Спи, мой маленький, спи. Чу, коровушка мычит. Чу, собачка взлаяла. А как птички-то чудесно распевают. Чу, соловей... Яйца, видимо, подействовали: Филат на все лады заливался за сценой. Появляются девушки, парни. Начинают хоровод. Свистит соловей, крякают утки, квакают лягушки, мычит корова. - Дайте и мне, подруженьки, посмотреть на вашу веселость... - сквозь слезы говорит Аннушка. - Папаша и мамаша выгнали меня из дому с несчастным дитем. А супруг мой, коммунист, убит белыми злодеями. Которые сутки я голодная иду. Аннушка горько всхлипывает. Ее утешают, ласкают ребенка. Где-то ржет конь, мяукает кошка, клохчут курицы. - Ах, ах! Возвратите мне мои счастливые денечки! Зрители вздыхают. Храпенье во всех концах крепнет. Давно уснувший в будке Федотыч тоже присоединил свой гнусавый храп. Лысина деда Андрона съехала с теткиной поясницы в пышный зад. Вдруг из-за кустов выскочил буржуй-жених, в руках деревянный пистолет. Наступила трагическая минута. Павел Мохов взвел за кулисами курок. - Ах, вот где моя изменщица! - и жених кинулся к Аннушке. - Вон! Всех перестреляю! Визготня, топот, гвалт и сцена вмиг пуста. Лицо буржуя красное, осатанелое. Он схватил ребенка, ударил его головой об пол и швырнул в реку. Аннушка оцепенела, и весь зал оцепенел. - Ну-с! - крикнул жених и дернул ее за руку. Павел Мохов вставил в щель дуло своей фузеи. - Ведь мы же с папочкой и мамочкой полагали, что вы зарезаны, - вся трепеща, сказала Аннушка. - Ничего подобного... Ну, паскуда, коммунистка, молись богу. Умри, несчастная! и жених направил пистолет в грудь Аннушки. - Ах, прощай, белый свет!.. - закачалась Аннушка и оглянулась назад, куда упасть. Павел Мохов сладострастно спустил курок, но самопал дал осечку. Зал разинул рот и перестал дышать. - Умри, несчастная!! - свирепо крикнул жених. - Ах, прощай, белый свет!.. - отчаянно простонала Аннушка и закачалась. Павел Мохов трясущейся рукой всунул новый пистон, но самопал опять дал осечку. Ругаясь и шипя, Павел выбрал из проржавленных пистонов самый свежий. Жених умоляюще взглянул на кулисы и, покрутив над головой пистолет, вновь направил его в грудь донельзя смутившейся Аннушки: - Умри, несчастная!! Кто-то крикнул в зале: - Чего ж она не умирает-то! - Ах, прощай, белый свет!.. - третий раз простонала Аннушка, и самопал за кулисами третий раз дал осечку. Дыбом у Павла Мохова поднялись волосы, он заскорготал зубами. Жених бросил свой деревянный пистолет, крикнул: - Тьфу! - и, ругаясь, удалился. Аннушка же совершенно не знала, что ей предпринять, - наконец, закачалась и упала. - Занавес! Занавес давай! - суетились за сценой. Но в это время, как гром, тарарахнул выстрел. Весь зал подпрыгнул, ахнул. Храпевший суфлер Федотыч тоже подпрыгнул, подняв на голове будку. С окон посыпались на пол спящие, а те, что храпели на полу, вскочили, опять упали, - и поползли, ничего не соображая. Аннушка убежала, и занавес плавно стал задергиваться. * * * - Товарищи! - быстро поднялся на стул Васютин. - Я член репертуарной коллегии драматической секции первого сектора уездного культагитпросвета... Мужики злорадно засмеялись. Раздались выкрики: - Жалаим! - Толкуй по-хрещеному!.. По-русски... - Товарищи! Главный дом соседнего с вами совхоза обращается в народный дом для разумных развлечений. Я имею бумагу. Вот она. Советская власть охотно идет навстречу вашим духовным запросам. А теперь кричите за мной: автора, автора, автора! И зал загремел за товарищем Васютиным. Автор же, за кулисами, упав головой на стол, плакал. Васютин нырнул за сцену и в недоумении остановился. - Товарищ Мохов! - как вам не стыдно? Вас вызывает публика. Слышите? Ну, пойдемте скорей. Павел Мохов вытер кулаками глаза и уже ничего не мог понять, что с ним происходило. Куда-то шел, где-то остановился. Из полумрака впились в него сотни горящих глаз. А Федотыч, меж тем, пошатываясь, совался носом по сцене, душа горела завести скандал. - Товарищи! Вот пред вами автор, сочинитель пьесы, которой вы только что любовались... Почтим его. Да здравствует талантливый Павел Мохов! Браво! Браво! - захлопал Васютин в ладони, за ним сцена, за ней - весь зал. - Бра-в-во! Биц-биц-биц. Браво! Молодец, Пашка! Ничего... Желаим... Павел, говори! Чего молчишь?.. - Почтим от всех присутствующих! Ура!!. - надрывался Васютин. Федотыч плюнул в кулак и, крякнув, стиснул зубы. Павел взглянул орлом на Таню, взглянул на окно, за которым розовело утро и в каком-то телячьем восторге, захлебываясь, начал речь: - Товарищи! Да, я действительно есть колективный сочинитель... - Но вдруг от крепкого удара по затылку слетел с ног. - Я те дам, как дядю за грудки брать! - крутя кулаком, дико хрипел над ним Федотыч. - Я те почту от всех присутствующих!.. * * * На следующий день товарищ Васютин уехал в город. Вместе с ним исчезла и красотка Таня. В школе же, после "Безвинной смерти Аннушки", не досчитались семи казенных стульев. * * * Павел Мохов от превратного удара судьбы долго потягивал горькую совместно со своим двоюродным дядей Федотычем. Пили они в овине, в том самом, за цветущими грядками, за школой. - Ты, племяш, не серчай, что я те по шее приурезал, - шамкал пьяненький Федотыч. - А вот ежели такие теятеры будем часто представлять, у нас не останется ни мебели, ни девок.