Генрик Сенкевич - Нет пророка в своем отечестве Страница 2

В полдень ложусь в тень под липами, читаю что-нибудь либо слушаю пчелиный хор над головой. Вечерами еще читаю или обдумываю то, что делал днем и что нужно сделать завтра. Одиночество мне не в тягость. Кроме старой ключницы да нескольких батраков, я никого не знаю во всей округе. Я решил на время оставаться немым примером для других; прежде всего поставить хозяйство Мжинека на образцовый лад, навести порядок, удобрить почву, извлечь из нее как можно больше пользы – это моя первая задача. Я заметил, что здравые и честные мысли потому так трудно прививаются и считаются краснобайством, что те, кто их провозглашает, меньше всего подтверждают их соответственными поступками. Сколько проповедников, возвещающих прекрасные принципы, должны были бы расхохотаться, если бы посмотрели друг другу в глаза! Повторяется история римских авгуров с той лишь разницей, что наши авгуры – а в этом вся суть – бестолковы. Так и есть, Франек! Бестолочи больше, чем злой воли. Впрочем, на деле результат получается тот же. Мне кажется, что понимание этого делает меня сильнее их. Но я не собираюсь читать кисло-сладкие проповеди, я хочу дела, а не споров. Пока что я учу своих батраков читать. Ты не поверишь, как они сначала этому противились. Когда не помогали уговоры, я брал одного-другого за шиворот и, пригрозив палкой, заставлял учиться; теперь они уже сами убедились и благодарят меня. Покамест я всем доволен. Дело идет, Франек, идет! Обо мне уже, наверно, немало судачат в окрестности; интересно, как мы здесь поладим. Вчера видел амазонку, проезжавшую мимо моей хижины. Ах! одного недостает мне в доме – женщины! Я просто истосковался по любви; к ней рвется вся мужская сторона моей натуры. Мне нужна любовь, мне нужно иметь жену и детей.

Обнимаю тебя

Вильк Гарбовецкий».

Письма эти мне достались от Франека, которому были адресованы, потому-то я и знаю так хорошо все, что касается Вилька. О чем говорили не только в окрестности, но и в самой Варшаве. Дамам нашим его поведение казалось оригинальным; даже мой приятель готов был ему, простить, что он поселился на хуторе и трудился, но... ходить самому за плугом... C'est affreux... c'est une honte![14]

Меж тем время шло месяц за месяцем, а в Мжинеке с каждым днем что-нибудь да улучшалось. Хорошо обработанная земля уже в первую жатву дала обильный урожай. Вильк даже получил немалый доход; плантация свеклы оказалась удивительно выгодной. К тому же он завел шелководство, больше стало у него и инвентаря. Все удивлялись его энергии, и вскоре вся округа говорила только о нем. А этого Вильк и хотел.

Наконец, он появился в обществе. Сперва он познакомился с уездными чиновниками, с которыми volens nolens[15] надо было поддерживать отношения. И сколько глупостей он при этом натворил! Ну что ему было за дело до того, что чиновники в маленьких городишках после службы не делают решительно ничего, а в служебные часы зубоскалят или сидят сложа руки? Ведь в этом нет ничего предосудительного. Вот несколько сцен из этих его отношений, описанных им самим в письмах.

Однажды в доме уездного казначея, отца двух красивых дочек, Вильк сказал одному из чиновников:

– Господин Людвик, предлагаю вам заключить коммерческий союз.

Людвик был помощником судейского писаря и самым большим франтом в городе: он ходил в высокой касторовой шляпе, носил пенсне, а на пальце большой перстень с гербом. Этот перстень он купил по случаю у Гольдерива, но герб выдавал за свой родовой и таким образом стал аристократом. Разумеется, он был влюблен (кто не влюблен в маленьком городке?), и выражение лица у него было всегда мрачное и торжественное, что придавало ему вид весьма достойный и важный.

– А какой, собственно, союз вы мне предлагаете?

– Коммерческий. Я устраиваю читальню.

– Что? Что такое? – раздалось со всех сторон.

– Я даю сто рублей на книжки и помещаю их у господина Людвика. Каждый, кто внесет два злотых в месяц, имеет право читать, сколько ему угодно, будь он мещанин или чиновник. Из этих денег один злотый десять грошей пойдет мне на оборот капитала, пять грошей господину Людвику за помещение, а пятнадцать на покупку новых книжек. По рукам?

– Ничего не выйдет, ничего не выйдет! – вскричал бургомистр, большой пессимист, но авторитетное лицо в городе.

– А это уж мое дело.

– Я вам говорю это по опыту.

– По какому опыту?

– Вы, сударь, еще человек молодой...

– Тем лучше для меня.

– А хотите быть умнее всех. Недурно бы посоветоваться со старшими.

– Вот я вам и сообщаю, господа.

– Э, жили мы до сего времени спокойно и без читальни.

– Ну, если так, сударь, то хоть не мешайте, коли не хотите помочь.

Бургомистр на минуту оторвался от карт (в это время он играл) и, смерив Вилька взглядом с ног до головы, Промолвил:

– Не понимаю, откуда это у современной молодежи... Эй! Пики простые!

– Вист! – ответил приходский священник. – Как бы в этих книжках не было еще соблазну.

– Ваш ход. По мне – уж лучше преферанс.

– А я буду читать, – воскликнула дочь казначея. – Господин Вильк, какие там будут книжки? Ах, я так люблю трогательные! О!

– Ну что же, господин Людвик? Согласны? – спросил Вильк.

Людвик заерзал на стуле, покраснел, поправил галстук и, кашлянув, произнес:

– Я затрудняюсь... У меня нет времени.

– Я скажу, господа, – закричал Антош Дзембовский, землемер, – это все варшавские штучки, а мы покажем, что сами не глупее других.

– Само собой разумеется.

Вильк вообще не отличался терпением. Он пожал плечами и отправился к дамам.

Там ему больше повезло. Главное, он уговорил Камиллу – дочь казначея, даму сердца Людвика, – каковая Камилла просто-напросто приказала Людвику взять на себя обязанности библиотекаря.

Как видит читатель, Гарбовецкий безумствовал. Но в конце концов читальня все же была создана.

«Знаю, – писал он, – что потеряю свой сто рублей, но все-таки дело доведу до конца». И действительно, дело до конца довел и деньги потерял. Читать никто не хотел. Девицы надеялись получить легкое и приятное чтение и вот его не оказалось. Неудовольствие было всеобщим. Шляхта приняла весть о читальне как нельзя хуже. Я слышал весьма разумное рассуждение одного местного жителя. «Дайте им только науку, – говорил он о мелких чиновниках местечка, – дайте им образование, и ручаюсь, что они захотят стать с нами на равной ноге, захотят бывать у нас, чтобы их принимали в обществе, будут считать себя ровней нам. Клянусь богом, вообразите только, к чему это приведет! Не мутите им головы! Где же видано общество без низших и высших классов? Помните, что лишняя ученость нивелирует различия между классами. Я предупреждаю: вы идете навстречу мятежу! Я сказал и умываю руки! Я сделал все, что мог...»

Привожу это рассуждение только потому, что человек, который это говорил, знаменит по всему своему уезду.

И он был прав. Сколько ненужных вещей могли бы узнать из книжек эти девственные умы. Право же, по мне, лучше игрок в кости, картежник, пьяница, чем человек с вывихнутыми мозгами.

Напрасно также учил чиновников Вильк, что принимать угощения от обывателей нехорошо. Прежде всего и обывателю приятно показать себя иногда добрым хозяином, а во-вторых, никого к этому не принуждают – так уж принято. Речи Вилька вызывали всеобщее возмущение. «Господа, не притворяйтесь глухими, когда вам говорят дело, – сказал он. – Не нос для табакерки, а табакерка для носа».

Последние слова священник и помощник судьи поняли как намек, потому что оба нюхали табак.

Спросил я как-то одного чиновника, что думают о нем, то есть о Вильке.

– А почем я знаю, – сказал он. – Ни мужик, ни ксендз, ни шляхтич, ни чиновник, – вот так-то! Я даже думаю, не переодетый ли он...

– Кто?

– Ба! Вот до этого-то я и не могу додуматься.

С крестьянами Вильк обходился все-таки получше. Он завоевал привязанность своих батраков, которых у него стало шесть. «Я, – писал он, не миндальничаю со своими людьми; каждый из них должен выполнять свои обязанности, хочет он того или нет. Не поверишь, до чего бесит меня сентиментально-приторная литература для народа. Несколько таких книжек я привез из Варшавы. В одной, например, я нашел весьма трогательное повествование о том, как beatus[16] Кукуфин держал речь к народу и...

...Уча народ с великим пылом,На локтя два над лугом воспарил он,

чем „набожных поселян“ растрогал до того, что все, кто воровал, перестали красть, а пьяницы выгнали корчмаря из села вон. Мораль заканчивается тем, что гораздо лучше быть добрым, чем злым, ибо доброго барин любит, а злого не любит.

Эти книжки я швырнул в печку. Советы, которые там даются господам, стоят не больше. Автор, например, поучает:

„Пожмите иногда мозолистую руку престарелого поселянина, разделяйте сельские забавы; пусть иногда барышня покружится в быстром танце с проворным пареньком; пусть барич подаст холеную руку сельской деве, пусть попросит ее спеть песенку...“