Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин Страница 2

На одном из первых вечеров памяти Эйдельмана, в московском музее Пушкина, я назвал его гением. Здесь же меня поддержал Рассадин. Имелось в виду и то рабочее творческое содержание, какое вносил в это слово пушкинский Моцарт, и простое доказательство того, что гении могут участвовать и в нашей жизни. Мы этим словом почти не пользуемся, что в общем-то благоразумно. И время бездарно, и слово исторически искажено. Кого смели так назвать в вечном присутствии «гения всех времен и народов»? Может быть, лучше было бы сказать об органическом «моцартианстве» Натана?.. Нет, гений и гений! У Моцарта, то бишь у Пушкина, слово имело щедрый, демократический смысл. «Как ты да я»[6].

Но когда в жизни Н. Я. Эйдельмана возник И. С. Зильберштейн, который под видом критики повести «Большой Жанно» бесчестил автора, то Натан Яковлевич не скрежетал зубами: на обиды у него, судя по отзывам друзей и современников, попросту недоставало времени и сил (тоже вполне моцартовская черта). Впрочем, за него И. С. Зильберштейну ответили читатели; исследователь творчества Лермонтова Ц. Г. Миллер написала тогда:

Ваше имя основателя «Литературного наследства» почти легендарно. Ваши искусствоведческие и литературоведческие труды сохранятся надолго. Зачем же Вы мараете это имя? Ведь эту статью печатные страницы тоже сохранят. По-моему, очень страшно жить с сознанием, что оказался среди участников травли. И что привело Вас к этому? Почему-то кажется, что Вы читали книгу с предвзятостью. Может быть, дело в том, что критикуемый Вами автор использовал Ваши труды, и Вам не понравилось, как он это сделал? Но что получилось? Эйдельмана как автора «Большого Жанно» знают 300 тысяч, Вас как искусствоведа и литературоведа знают специалисты, но Вас как автора этой черной статьи узнают миллионы читателей «Литературной газеты», и очень многие поймут что к чему[7].

Но и это со временем тоже забылось: в 1980‐х эта дискуссия еще была предметом рассмотрения, впрочем, только в работах литературных критиков и в рамках изучения жанра исторической прозы[8]; позднее следы былых бурь начали исчезать. Скажем, в 2000‐е годы, когда издательство «Вагриус» переиздавало основные сочинения Н. Я. Эйдельмана, в томике «Большого Жанно» мы не найдем ни предисловия, ни даже комментария (указан лишь редактор – Е. Д. Шубина, хотя вряд ли посмертное издание подразумевает серьезное редакционное вмешательство в авторский текст)[9]. Биографы Н. Я. Эйдельмана как будто и вовсе не заметили этой газетной дуэли[10], оттененной будущей перепиской Н. Я. Эйдельмана и В. П. Астафьева; лишь глава в книге Полли Джонс содержит некоторые подробности дискуссии о «Большом Жанно»[11], хотя и там нет никаких соображений о действительной природе этой полемики, а Эйдельман порой называется Юрием.

Но наша книга посвящена не только (и не столько) Н. Я. Эйдельману, сколько последовательности событий 1983–1984 годов, которые позволили выплеснуться на полосы газет и журналов множеству обвинений в адрес различных как по таланту, так и по мировоззрению литераторов. И было бы ошибочным свести тот громкий диалог двух деятелей культуры исключительно к личному конфликту, хотя бы и имеющему в основе столь яркий образ истории мировой литературы: никогда бы они не смогли так откровенно высказаться, если бы это в тот момент не оказалось выгодно власти.

Речь идет об идеологической кампании, которая была направлена на борьбу с отступлениями от исторической правды. Никогда ранее такая кампания не упоминалась в работах по советской истории, нет ее следов ни в трудах по истории литературной критики, ни в истории цензуры[12]. Тем не менее мы проследили и ее истоки, и ее течение, вычленили имена ее героев и имена ее жертв. Результаты наших изысканий, наблюдений, сопоставлений мы и предлагаем читателю.

Несмотря на кажущуюся изученность эпохи Андропова, мы столкнулись с очевидными трудностями при формировании источниковой базы наших изысканий. Это, во-первых, очевидная и год от года усугубляющаяся сложность при доступе академических ученых к архивным документам. До сих пор значительная часть архивных фондов высших органов власти в РГАНИ и Архиве Президента РФ недоступна исследователям – это касается не только дел, но даже и описей многих фондов; также восстановлен режим секретности для многих архивных дел, доступных ученым в 1990‐е годы. Документы первичных парторганизаций, районных и городских комитетов партии в значительной степени также имеют режим секретности; рассекречивание их (хотя бы и частичное) производится по заявлению исследователя, но требует времени и не позволяет в разумные сроки произвести сквозной просмотр делопроизводства определенных партийных инстанций.

Во-вторых, не менее болезненна для исследователей новация, связанная с ограничением допуска к архивным делам, содержащим так называемые персональные данные граждан. В прежние годы такие запреты касались преимущественно подробностей биографии, открываемых при разборе руководством первичных партийных организаций так называемых персональных дел, но с недавних пор мы наблюдаем тотальный запрет и в тех областях архивного дела, которые, казалось бы, не подразумевают излишних строгостей. Скажем, уже практически невозможно, как в прежние годы, получить справку из архивов вузов и организаций, а также отделов для уточнения биографических сведений изучаемых персоналий (дата рождения, дата смерти, место рождения, сведения об образовании, партийный стаж и т. д.).

Особенно чувствительной оказалась перемена, произошедшая около 2019 года в политике выдачи архивных дел в РГАЛИ, документы которого принципиально важны для решения поставленных в нашем исследовании задач: мы столкнулись со значительным числом отказов в выдаче, казалось бы, совсем невинных с точки зрения содержания архивных документов. Причем достаточно было одного листа с «персональными данными» (будь то размер гонорара за книгу или нечто подобное) в объемном архивном деле, чтобы хранение отказывало нам в выдаче дела целиком. Для сведения читателей скажем, что в тех же бывших партийных архивах, где материалы заседаний нередко содержат разбор персональных дел с массой нелицеприятных подробностей из личной жизни фигуранта, листы с этими сведениями «конвертируются», то есть перед выдачей дела в читальный зал закрываются большим конвертом, тогда как все остальные сто-двести-триста листов дела доступны для научной работы. Ситуация в стране меняется, меняется и архивная практика. Единственным законным способом ознакомления с подобными делами остается возможность заказа на платной основе копий «разрешенных» листов из него (чем мы отчасти и воспользовались), однако мы искренне сожалеем, что некоторых документов мы так и не смогли получить для изучения.

В-третьих, еще одно затруднение возникло в процессе эвристики документов даже не высших органов власти или руководящих партийных органов, а, казалось бы, легко доступных исследователю материалов: архивных фондов редакций газет и журналов, издательств и писательских