Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга Страница 20

Спокойный и ироничный Чернышевский позднее с холодной и беспощадной издевкой описывал появление у него Достоевского как визит человека безумного: «Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: «Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание».

Близкий к панике Достоевский срочно настрочил статью для журнала, требовавшую от правительства «самой широкой гласности» при расследовании причин пожара. Писатель сокрушался: «Без сомнения, сгорело бы меньше домов и улиц, если бы народ зуботычинами и другими опекунскими мерами не отучался от собственной инициативы в общественном деле». Эта бесподписная статья Достоевского была тут же запрещена предварительной цензурой, причем сам император Александр II наложил гневную резолюцию: «Кем написана?»

Да, Петербург был не тот, что прежде. Окруженный серым кольцом угрюмых прокопченных фабрик, засоряемый трущобами и безобразными многоквартирными, так называемыми доходными домами, он угрожал превратиться в кошмарное видение, оставляющее самую устрашающую фантазию Гоголя или Аполлона Григорьева далеко позади.

Этот ужасный Петербург, новый не только для Достоевского, но и для бедствующих коренных обитателей города, дал писателю мощный импульс для создания характера самого знаменитого убийцы в русской литературе – бывшего студента Родиона Раскольникова, героя романа «Преступление и наказание» (1866).

Этот роман – типично петербургское произведение. Город в нем – не менее важный персонаж, чем Раскольников. Опустившийся студент Раскольников – порождение нового Петербурга, вне его он немыслим. Этот, по убеждению Достоевского, «самый фантастический в мире» город – «сочинился» (тоже выражение Достоевского) Петром Великим и его наследниками точно так же, как бредовая картина петербургского сверхчеловека-«нигилиста», идущего с топором, спрятанным под пальто, убивать старуху процентщицу, «сочинилась» в воображении писателя.

«Безобразная мечта» Раскольникова об убийстве и наживе – тоже, по Достоевскому, специфическое порождение петербургской атмосферы. В этом смысле Петербург, с его исторической гордыней города, претендующего на победу над природой, есть соучастник «идеологического» преступления нищего студента, гордо преступающего общественные нормы.

Иосиф Бродский, тонко чувствующий стилистику и поэтику Достоевского, даже настаивал в разговоре со мной, что «идея Раскольникова насчет старухи процентщицы – абсолютно авторская идея», имея в виду, что мысль об ограблении, даже убийстве с целью обогащения, приходила в голову самому Достоевскому. И Бродский полемически добавлял: «В тех условиях, в какие автор поставлен обществом, он может себе это позволить».

Раскольников и любит людей, и презирает их; в нем, словами Достоевского, «два противоположных характера поочередно сменяются». Параллельно в «Преступлении и наказании» возникает двойственный (быть может, даже помимо воли писателя) облик Петербурга: с одной стороны, «великолепная панорама» Невы (хотя и производящая «угрюмое и загадочное впечатление»), с другой – удручающие, жестокие зарисовки урбанистического ада с их «отвратительным и грустным колоритом».

«Это город полусумасшедших. <…> Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния!» – издевательски сообщает Раскольникову следователь, а читателю «Преступления и наказания» – его автор. Картина Петербурга в романе складывается из широких мазков, коротких описаний (в духе театральных ремарок) и множества точных конкретных деталей.

В этой картине доминирует столь ненавистный Достоевскому желтый цвет. В желтый традиционно красились многие петербургские дома, поэтому этот цвет прочно ассоциировался со столицей. В «Преступлении и наказании» желтые обои и мебель преследуют героев, как будто помещенных внутрь какой-либо из взвихренных, несбалансированных картин Ван Гога.

Первая же фраза «Преступления и наказания» обращает наше внимание на чрезвычайную жару, стоящую в те две недели, в течение которых происходит действие романа. Эта жара и сопровождающая ее духота и нестерпимая вонь акцентируются Достоевским и дальше – они составляют контрапункт к лихорадочному, горячечному состоянию Раскольникова.

Раскольников живет в том самом «пьяном» Столярном переулке, по соседству с Сенной площадью, о котором речь шла выше. Гротескный антураж всей этой части Петербурга использован Достоевским полностью, до мельчайших подробностей: «доходные» дома, в гробообразных каморках которых ютятся жалкие постояльцы, кабаки, публичные дома, меняльные лавки, полицейские конторы…

В доме Раскольникова на последний этаж, где он ютится, ведут в романе Достоевского 13 ступеней; их может и в наши дни пересчитать приехавший в Петербург любознательный турист. От ворот дома Раскольникова до дома намеченной им к убийству процентщицы, согласно Достоевскому, ровно 730 шагов – и это тоже правда. (Профессия жертвы избрана Достоевским с особым вниманием к современным ему петербургским обстоятельствам. Именно в 60-е годы ростовщичество стало в столице распространенным явлением.) Даже камень, под которым Раскольников спрятал украденные у старухи вещи, был однажды, во время прогулки, показан Достоевским своей жене. На ее вопрос, зачем Достоевский забрел на этот пустынный двор, писатель ответил: «А за тем, за чем заходят в укромные места прохожие».

Петербург Достоевского – это «сочиненный» город, обладающий тем не менее всеми признаками реальности. Недаром в Германии, откуда началась европейская (и мировая) слава Достоевского, «Преступление и наказание» поднималось на щит и натуралистами 80-х годов XIX века, и неоромантиками и экспрессионистами начала XX века. Раскольников, с размаху опускающий топор на голову процентщицы, несравненно более реален, чем молящийся в Казанском соборе Нос Гоголя. Но одновременно это ирреальная, символическая фигура. Столь же ирреален, по глубокому, выношенному и неоднократно декларированному убеждению Достоевского, породивший Раскольникова Петербург.

Возник грандиозный парадокс. Под пером писателя призрачный город его воображения превратился благодаря виртуозному манипулированию точными деталями и единству и силе общего настроения в «Петербург Достоевского».

Когда «Преступление и наказание» было впервые опубликовано, мнимая точность его описаний ввела в заблуждение критиков, даже и недоброжелательных: «Перед вами изображается действительный город с знакомыми вам улицами и переулками…» Наивные люди! Правда, почти одновременно у наиболее проницательных читателей начало закрадываться подозрение, что Достоевский не просто натуралистически живописует тягостный быт «дна» столицы, но создает свой миф о Петербурге.

Ведущий критик «нигилистического» направления, молодой Дмитрий Писарев, отводя от Достоевского обвинения в клевете на «всю корпорацию русского студенчества», именно этим оправдывал писателя: о какой, мол, клевете может идти речь, если действие происходит непонятно где, в каком-то весьма странном городе; согласно догадливому Писареву, читатель «Преступления и наказания» испытывает «такое ощущение, как будто он попал в новый, особенный, совершенно фантастический мир, где все делается навыворот и где наши обыкновенные понятия не могут иметь никакой обязательной силы».

Властность, навязчивость, гипнотичность видения Достоевского ни с чем не сравнимы. Сила его импульсивного, иногда почти до бессвязности, но всегда мастерски организованного в ритмическом и интонационном планах повествования столь непомерна, что вовлекает в свой водоворот даже отчаянно сопротивляющегося или предубежденного читателя. Поэтому «Петербург Достоевского» – это реальность, которая не исчезнет, пока будет существовать сама русская литература. А в течение десятилетий образ города в интерпретации Достоевского был единственно возможным и приемлемым для великого множества людей как в России, так и на Западе.

Типично в этом смысле признание писателя Владимира Короленко, не такого уж поклонника Достоевского. Когда в 1871 году, окончив провинциальную гимназию, юноша Короленко появился в Петербурге, то увидел его глазами Достоевского: «Мне здесь нравилось все – даже петербургское небо, потому что я заранее знал его по описаниям, даже скучные кирпичные стены, загораживавшие это небо, потому что они были знакомы по Достоевскому…»

Здесь характерен подчеркнуто прозаический пейзаж Петербурга – это окраины, где живут «бедные люди», «униженные и оскорбленные». Идентификация с новым, «плебейским» населением столицы у Достоевского была столь сильна, что он отрицал всю архитектуру Петербурга XVIII и начала XIX века – то есть здания, которые и до, и после Достоевского признавались архитектурными шедеврами.