Александр Васькин - Открывая Москву: прогулки по самым красивым московским зданиям Страница 20

– Вот, – говорю я, – не за себя, конечно, пришел я просить у вас, а за актеров. Трудно им. У них уменьшили паек, а мне сказали, что это от вас зависит прибавить или убавить.

После секунды молчания, оставаясь в той же неподвижной позе, Троцкий четко, буква к букве, ответил:

– Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене.

Я подумал: “Печально, но резонно”.

Вздохнул и сказал:

– Извините, – и как-то стушевался.

Я замечал не раз, что человек, у которого не удается просьба, всегда как-то стушевывается…»

Многие зрители помнят и другой зал – так называемый Бетховенский. А ведь это исключительно советское изобретение. Никакого Бетховенского зала Кавос не создавал, а было здесь до 1917 года Императорское фойе. Как и зрительный зал, фойе украшали красивейшие бронзовые люстры, усеянные пятью тысячами хрустальных подвесок (для чего использовали два десятка видов хрусталя).

Фойе было роскошным, обретя свой неповторимый облик в 1896 году. Тогда в Москве готовились к коронации нового самодержца российского Николая II и встрече царской семьи, которая непременно должна была посетить Большой театр. По этому случаю фойе существенно обновили, потолочную роспись заменили декоративными розетками из папье-маше, а из Франции заказали дорогую шелковую ткань оттенка «раскаленного чугуна». Этой тканью драпировали стены фойе, а также изготовили дюжину панно, на которых шерстяной нитью в шесть цветов были вытканы причудливые узоры (в моде Людовика XV), состоявшие из гербов Российской империи, растений и архитектурного декора.

Бетховенским зал стал в 1921 году, когда отмечалось сто пятьдесят лет со дня рождения любимого ленинского композитора, автора «нечеловеческой музыки». Нарком Луначарский в те дни так и сказал: «Бетховен поможет нам построить коммунизм».

А чтобы избавиться от ненавистных двуглавых гербов и витиеватых монограмм императора, их просто-напросто вырезали ножницами из дорогущей атласной ткани. На их место налепили заплатки с цветочками. А в 1970-х годах значительно испортили, проведя химчистку ткани, итогом чего стало разрушение тканевого слоя, к концу века утраченного почти наполовину.

На протяжении прошлого века Большой театр пережил немало взлетов и падений. Не всегда профессиональный подход к ремонтно-восстановительным работам значительно ухудшил акустику зала, привычным делом стало использование микрофонов. Панелям из резонансной ели частично нашли замену в виде фанеры.

Практически уничтожена была оркестровая яма, задуманная Кавосом как самодостаточный резонатор звука. Дело в том, что на глубине ямы было сооружено основание в виде огромного барабана, напоминающего бочку. Деревянный пол оркестровой ямы, как огромная дека музыкального инструмента, воспринимал вибрацию, а барабан-резонатор приумножал ее, направляя через оркестр в верхний козырек, расположенный под наклоном по отношению к зрительному залу. В итоге усиленное в разы звучание направлялось на зрителя, не требуя микрофонов. Однако в 1920-е годы барабан-резонатор залили бетоном. Пол оркестровой ямы был поднят на двадцать сантиметров. Основание пола Большого театра также было залито бетоном. Акустике легендарного здания был нанесен непоправимый ущерб.

Трудно представить оперу «Борис Годунов» без колокольного звона. Звонница в Большом театре существовала с середины XIX века, когда по Высочайшему указу были отлиты колокола специально для театральных спектаклей. Одной из первых опер с участием колоколов стала «Жизнь за царя» Михаила Глинки, премьера которой состоялась в Большом театре в 1842 году.

А после Октябрьского переворота звонница послужила спасением для колоколов русских церквей, уничтожаемых большевиками. Так, летом 1932 года культкомиссия Президиума ВЦИК постановила изъять из московских храмов и передать Большому театру «во временное и безвозмездное пользование» более двадцати колоколов общим весом в 421 пуд.

Таким образом удалось сберечь от уничтожения и колокола храма Воскресения Христова в Кадашах. Среди спасенных – колокол работы самого Константина Слизова, колокольных дел мастера «золотые руки» (он специализировался в основном на отливке самых больших колоколов не только для двух столиц, но и для многих храмов России). Колокол был отлит на заводе П. И. Финляндского – единственном в России предприятии, на колоколах которого значилось сразу три государственных герба – случай уникальный за всю историю колокольного дела в России.

Устроившийся в театре бывший звонарь Алексей Кусакин подобрал национализированные у церквей колокола по тону и звучанию, создав неповторимый и благозвучный ансамбль музыкальных инструментов. Кусакин являлся исполнителем колокольных партий в операх Мусоргского, Римского-Корсакова, Чайковского. Ныне в звоннице Большого театра числится около сорока колоколов, друг на друга не похожих, громадных (более шести тонн и двух метров в диаметре) и маленьких, весом всего в девять килограммов. Самый старый колокол относится к 1678 году, еще четыре – к XVIII веку, остальные тридцать созданы чуть более ста лет назад. На подавляющей части колоколов изображен государственный герб Российской империи, это своеобразный знак качества, который разрешалось ставить на продукции самых лучших предприятий. В частности, десять колоколов отлито на крупнейшем колокололитейном заводе Поволжья, принадлежавшем Товариществу «П. И. Оловянишникова Сыновья». Еще в 1882 году этот завод на Московской Всероссийской художественно-промышленной выставке за свой колокол удостоился высшей награды – права изображать на колоколах государственный герб.

Если до Октябрьской революции главным антрепренером Императорского театра являлся государь император, то в советский период развития Большого театра эту же роль играл Сталин. Он, наверное, единственный из всех вождей, кто так пристально и искренне интересовался Большим театром и активно участвовал в его работе. Он лично отбирал лучших артистов со всего Советского Союза в легендарную труппу. Бывало, что против собственной воли того или иного выдающегося исполнителя переводили в Большой. Так, например, произошло с Марком Рейзеном, выступавшим в Москве на гастролях. Певца просто поставили перед фактом, что теперь он – солист Большого. Сходными путями попала в этот театр и Галина Уланова. Как правило, они сразу получали квартиру, дачу, внеочередное звание, прикреплялись к распределителю и спецполиклинике и так далее. Но ведь это не мелочь для творческого человека, который, работая над образом царя Бориса или Досифея, не должен отвлекаться на всякие бытовые трудности.

Становясь первыми солистами Большого, артисты попадали в ряд главных солистов всей советской страны. Можно даже употребить здесь такое слово, как каста. Лемешев, Козловский, Пирогов, Михайлов, Рейзен, Нежданова, Обухова, Барсова, Максакова, Шпиллер, Давыдова и другие пользовались необычайной популярностью еще и потому, что начиная с 1930-х годов классическое искусство в Советском Союзе активно пропагандировалось посредством радио. С утра до вечера население больших городов и далеких сел могло слушать по радио выдающиеся голоса тех, кого при царе-батюшке возможно было увидеть лишь на сцене Большого. Надо отдать должное и системе отбора – на радио допускались только лучшие голоса.

И в том, что в области балета «мы впереди планеты всей», тоже была заслуга Большого. А Большой, таким образом, обретал все признаки витрины советской культуры, показывая, на что способны народные артисты и сталинские лауреаты. Красноречиво выразился один из министров культуры СССР Г. Александров: «Большой театр – центральная вышка русской культуры».

На спектакли Большого водили глав иностранных государств, а просмотр «Лебединого озера» и вовсе превратился в непременный пункт программы пребывания иностранцев в СССР. Желание иноземных гостей посмотреть танец маленьких лебедей на прославленной сцене было понятно – ибо до середины 1950-х годов советские актеры на гастроли почти не выезжали. Последними, кому это разрешалось, еще до войны были Собинов и Шаляпин. Собинов умер за границей в 1934 году, а Шаляпин там остался. Вот такие нехорошие совпадения. Кстати, когда Иван Козловский пожаловался Сталину, что никогда не был на Западе, вождь остроумно пошутил: «Вы где, товарищ Козловский, родились? На Украине? Вот туда и езжайте!»

Пристальное внимание власти, однако, имело и свою специфику. Постоянное вмешательство чиновников в творческий процесс было нормой. Эта своеобразная традиция зародилась еще при самодержавии, когда крепостных актеров за людей не держали. Могли, в частности, выпороть перед спектаклем за мелкую провинность. Сегодня, правда, некоторые зрители готовы подвергнуть этой экзекуции артистов уже после представления.